Анна показала мне свою комнату, снимки, привезенные с родины, из дому, вид из окна на кирпичную стену, заклеенную рекламными плакатами.

— Что же я такая дура! — вдруг воскликнула хозяйка по-английски. — Ты же, наверное, хочешь есть?

Я засмеялся. Вот, оказывается, и первая забота у Анны появилась — накормить меня. С трудом убедил ее, что сам умею готовить. Спагетти, то есть макароны по-итальянски, она еще не пробовала. Я быстро сходил за фаршем и томатной пастой. Когда вернулся, увидел, что Анна зажгла в комнате цветные свечки.

А потом мы блаженствовали за столом, запивая спагетти красным сухим вином. Анна хвалила мои выдающиеся кулинарные способности, интересовалась рецептом приготовления. А я думал о том, что я, мужчина, впервые в жизни приготовил обед для женщины. Это ли не событие? И мысли о том, что рядом с нами постель, как-то сами собой улетучились: нам и без того было хорошо.

А потом мы лежали рядом на ее узкой кроватке и слушали музыку. Время от времени Анна вставала, чтобы сменить пластинку на проигрывателе. Мы наслаждались молчанием, теплотой тела друг друга, мерцанием свечей, постепенно подкравшимся рассветом…

Я тщательно осмотрелся перед тем, как выйти из дверей общежития: никого. Еще раз помахал Анне, выглядывавшей из-за занавески в окне своей комнаты, и пошел искать такси.

— И откуда это ты так рано? — поинтересовался Клаус, когда я заявился в семь утра.

— Великая тайна, — ответил я. — Больше пока ничего не скажу. Ты не против, если я сварю для нас обоих кофе?

— Конечно, старик. Я счастлив, что последние часы учений мы проводим вместе. Представляешь, если бы русские знали, что весь наш блок НАТО в эти часы, между шестью и восемью, спит и видит расчудесные сны…

— А что вообще произошло за эту ночь? — спросил я.

— Да ничего. Наверное, кто гулял вроде тебя, кто спал как суслик. Но все же расскажи: хорошая тебе попалась штучка? Глядя на тебя, иначе не подумаешь. Наверняка втрескался. Ходишь как пьяный, хотя и не пил…

— Узнаешь со временем, что к чему, — прервал я красноречие Клауса. — Скажи-ка мне лучше, сколько километров от Вупперталя до Фрайбурга?

Клаус захохотал.

— Ты что смеешься, как дурачок? Я тебя серьезно спрашиваю.

— Мог бы и сам додуматься. Сколько мы проехали в понедельник, а? Можешь проверить на обратном пути. Сложи пути туда и обратно и раздели на два, будешь знать.

— Осел, — проворчал я, — каждый может забыть, сколько проехал неделю назад.

Я встал и приготовил кофе на двоих.

На той неделе, когда проходили маневры НАТО, у Радайна было полно дел. Он составлял общие и индивидуальные планы унтер-офицерской подготовки курсантов: практические занятия, караульная служба, строевая подготовка. Как бы то ни было, по субботам и воскресеньям мы были все время при исполнении обязанностей. Наверное, начальство хотело, чтобы мы быстрее врастали в унтер-офицерскую шкуру.

Не предполагал я, что в качестве курсанта мне придется исполнять все унтер-офицерские обязанности.

Одним словом, курсант служит как унтер-офицер, а относятся к нему как к кандидату на звание, как к ефрейтору. Таково уж курсантское дерьмовое положение.

Обязанности унтер-офицера мне не нравились. Всю неделю, предшествовавшую маневрам НАТО, только и было разговоров, что о них. Может, начальство намеревалось провести свой «Винтекс» в рамках ФРГ? Никто не знал, когда будет дан сигнал к началу учений. Хотелось бы, чтобы это произошло не в мое дежурство, потому что такое всегда связано со множеством забот и хлопот для дежурного.

Но мне не повезло. В пятницу 12 декабря в 6.15 утра ко мне явился посыльный с паролем «Лиловая лошадь». Я немедленно сделал запись в графе «Особо важные события», а в 7.00 уже было объявлено построение.

Я доложил командиру о готовности роты. Он заявил, что мы находимся в состоянии маневров, проводимых НАТО. Затем рота была распущена, выслушав такое решение:

— Боевая тревога по паролю «Лиловая лошадь» была объявлена в НАТО в связи с актуальными событиями на мировой политической арене. Но вам не следует реагировать на эти маневры слишком взволнованно. Обучение на местности будет проводиться согласно, ранее составленному плану. Первая стадия боевой тревоги продлится 42 часа и означает постоянную боевую готовность. Стало быть, в состоянии той же самой готовности, в которой находится наша казарма, во время маневров будет жить и работать весь бундесвер.

Нам предстояло в этот день смонтировать насосную станцию. По опыту предыдущих занятий по тревоге мы надеялись к 16.00 закончить все и получить свободное время.

Наблюдая за раздачей обеда, я обратил внимание, что солдаты все время дискутируют по поводу маневров и воспринимают их серьезнее, чем того требовали указания и комментарии начальства. И объявление тревоги вызвало повышенную нервозность, тем более что взводы, отправленные на новые занятия, еще не вернулись, хотя до 12.00 должны были возвратиться в казарму.

В 13.00 я передал дела своему сменщику, переоделся и пошел в учебную роту.

За ужином дискуссии продолжались еще энергичнее, поползли какие-то слухи. Одни считали, что ночь нам придется провести в походном положении, другие сомневались в этом. «Такого у нас еще не бывало», — заявил какой-то старослужащий солдат.

Янзен спросил меня, что делать, если вдруг будет дан приказ выступить в направлении Польши.

Я с возмущением посмотрел на него, но не знал, что ему ответить. Обращало на себя внимание и чрезвычайно хорошее настроение лейтенанта Винтерфельда.

Кто-то принес новый слух: личному составу выдается не учебный, а боевой комплект боеприпасов.

— Нас, саперов, это не особенно касается, — сказал Банген.

Двое парней были другого мнения:

— Наши высшие начальники могут пойти на крайний шаг и довести дело до войны.

Солдат из крестьян, всегда осторожный в своих заявлениях, высказал предположение:

— Может, русские уже заняли Польшу?

В субботу за завтраком командир роты пошутил:

— Наверное, будет приказ двинуться на Москву, занять ее, а к ужину вернуться обратно.

После обеда неожиданно всем было приказано возвратиться в казармы. Наконец-то!

Но боевую тревогу не отменили. Включать радио, электроприборы по-прежнему было запрещено. По всему гарнизону были выставлены караулы с пулеметами. В воскресенье нас опять разбудил сигнал тревоги.

«Ну вот, теперь-то только и начнется по-настоящему», — подумал я.

— Начинается вторая фаза боевой тревоги, — пояснил командир роты. Он приказал проверить, у каждого ли при себе личный опознавательный знак и свидетельство о прививках. — Если кто-то погибнет в бою, — продолжал он, — одна половина личного знака вставляется покойному в рот, другую половину надо передать по команде для вручения начальству и семье.

Командир батальона зашел к нам, никаких замечаний он не высказал. Проверил, все ли роты находятся в надлежащей готовности.

От волнения пот покрывал наши личные опознавательные знаки под рубашками.

Не хочу умирать! Анна…

В 7.00 была раздача оружия, после завтрака — опять построение. На построении был объявлен отбой. Все вздохнули с облегчением.

Я вспомнил свой недавний сон. Командир роты, капитан Радайн, вооруженный только пистолетом, ведет солдат в атаку. Против кого? Против поляков? Что нам надо в Польше? Или против персов — на занятиях шла речь о возможном вступлении наших войск в Иран. Опасные планы, опасные сны…

Смерти я боялся ужасно. Теперь этот страх отступил. Но тем сильнее оказалось удивление: разве интересы нашего отечества, которое мы обязаны защищать «храбро и беззаветно», находятся в Иране или в Польше? Что за возня началась здесь?

Я решил держать ушки на макушке.

В понедельник меня охватило страстное желание сделать что-то наконец самостоятельно.

Я поехал на вокзал в Эльберфельде и купил все ежедневные газеты да еще журнал «Шпигель». Разыскал в гарнизоне газетные сообщения о бундесвере и военной политике ФРГ, прочитал их от первой до последней строчки, расположил по темам. Пусть это будет началом моего скромного досье.