Возница, который смеялся
18… год стал годом высочайшего расцвета удивительных способностей моего друга Шерлока Холмса. Просматривая мои относящиеся к тому времени записи, я вижу множество примечательных дел: были среди них загадочные, были трагические, были на первый взгляд незамысловатые, но все они в той или иной степени позволили Холмсу продемонстрировать его дедуктивные способности. Не лишено некоторого интереса «Дело Удушенного Попугая», за которое Холмс получил орден Серебряного Мирта из собственных рук Его Величества короля Мирослава, однако в этом расследовании присутствуют деликатные детали, касающиеся слишком известных особ, и рассказывать о нем здесь не место. Холмс особо гордился своим успехом в «Деле пунктуального железнодорожника», однако в нем слишком много технических тонкостей, которые вряд ли заинтересуют рядового читателя. О трагедии в «Медных буках» я уже рассказывал, а история проштрафившегося учителя и конской упряжи хоть и демонстрирует с особой яркостью терпение и методичность, с которыми мой друг неизменно подходил к любому расследованию, но подлежит упоминанию лишь в специальной литературе.
Впрочем, под самое завершение этого года, когда уже казалось, что Лондон до конца зимы покончил со всем из ряда вон выходящим и мирно готовится к предстоящим праздникам, забыв про тайны и outré,[141] каковые были необходимы Шерлоку Холмсу как воздух, на нас буквально свалилось дело, которое вырвало моего друга из когтей апатии и меланхолии, неизменно обуревавших этот великий ум, когда ему нечем было себя занять, и обернулось захватывающим приключением. И хотя сам Холмс неоднократно повторял, что в деле этом его способности практически никак не проявились, факт остается фактом: разгадка этого дела принесла моему другу самый щедрый за всю его долгую карьеру гонорар.
Однажды вечером, в середине декабря, я решил украсить нашу холостяцкую квартиру положенными по сезону веточками омелы и остролиста, чем навлек на себя язвительные замечания Шерлока Холмса.
– Право же, Ватсон, – начал он, – неужели мало того, что миссис Хадсон по двадцать раз на дню является сюда, нагруженная рождественскими пирожными[142] и неистощимым запасом поздравлений? Неужели это обязательно – превращать нашу квартиру в языческий храм?
– Знаете что, Холмс, – ответил я довольно ядовито, потому что стоял на стуле, пытаясь дотянуться до карниза, и нога, в которую когда-то попала крупнокалиберная пуля, давала о себе знать, – ваш сарказм меня просто поражает. Рождество, между прочим, – праздник. Вы еще не забыли историю с голубым карбункулом? Тогда вы, помнится, в полной мере проявили рождественское человеколюбие.
– Ватсон, вы путаете реальные факты с приукрашенной версией событий, которую сочинили на потребу доверчивой публике. Еще не хватало, чтобы вы уверовали в собственные россказни! Сколько я помню, в той истории не было ничего, кроме скрупулезного анализа.
– Ну, знаете, Холмс! – запротестовал я. – Никогда с вами не соглашусь.
– Ватсон, простите меня, пожалуйста. Всему виною невыносимая скука. В это время года англичан поражает заразная болезнь повального человеколюбия – всех, включая самых отъявленных негодяев, начинающих ни с того ни с сего раздавать ближним деньги, которые в другое время привыкли лишь отбирать. Вот, полюбуйтесь, «Ивнинг ньюс». Видите вы здесь хоть одно кровавое убийство, хоть одно злодейство, достойное нашего внимания? При крушении поезда в Луишеме пострадала женщина, с вокзала Чаринг-Кросс умыкнули статую, в Хокстоне понесла лошадь. Я утратил надежду, Ватсон. И прошу лишь об одном – чтобы этот невыносимый период всеобщего благодушия и любви поскорее закончился!
– Холмс, вам не стыдно говорить такое о Рождестве? Ведь вы прекрасно знаете, что…
Но тут мои укоры прервал отчаянный дребезг дверного колокольчика.
– Ага, – сказал Холмс, – какой-то добрый человек надумал спасти меня от вашей тирады. Либо он ошибся адресом, либо пришел по делу. И, судя по его обращению со звонком, по делу весьма срочному. Что там, Билли?
Наш юный слуга вступил в комнату, однако сакраментальную фразу произнести не успел, потому что следом за ним влетел, подобно вихрю, посетитель, – мне еще не доводилось видеть человека до такой степени взбудораженного.
– Мистер Шерлок Холмс? Который из вас мистер Холмс? – выкрикнул несчастный, переводя блуждающий взгляд с меня на Холмса и обратно.
– Это я, – сказал Холмс, – а это мой друг доктор Ватсон. Если вы присядете, он нальет вам стаканчик бренди.
– Благодарю вас… немного бренди… да, конечно. Очень кстати… мистер Холмс, ради бога, извините меня, обычно я… благодарю, вы очень любезны, только сельтерской не надо! Да, вот так. Позвольте мне отдышаться… прекрасная у вас квартира, очень уютная. Какая дивная омела, сразу видно – праздник. Великолепно. Ну вот, мне гораздо лучше, премного вам благодарен, доктор.
Мне было жаль нашего убитого горем посетителя, и все же я, слушая этот отрывочный, лишенный всякой последовательности монолог, не смог удержаться от улыбки. Мне доводилось видеть раненых, которых физическая боль ввергала в подобное состояние бессвязной разговорчивости, каковая является также признаком сильнейшего нервного возбуждения.
Шерлок Холмс опустился в глубокое кресло, сомкнул кончики пальцев и окинул опытным взглядом необычного посетителя, усевшегося напротив. Тот был одет в элегантный вечерний костюм, но при этом на светского человека не походил. Его кожаные ботинки ручной работы, забрызганные, впрочем, грязью, свидетельствовали о достатке, а в проницательных голубых глазах светился ум, слишком живой, чтобы можно было предположить, будто этот человек зарабатывает на жизнь не им, но чем-то иным. В те редкие моменты, когда его худое лицо замирало, утрачивая подвижность, на нем проступало меланхолическое выражение, но вообще-то его черты пребывали в почти непрестанном оживлении, густая борода тряслась и подпрыгивала в такт движению губ, а растрепанная шевелюра взлетала, будто бы под порывами ветра.
– Славный у вас бренди… Боже мой, боже мой, боже мой! Что же мне делать, мистер Холмс?
– Сперва отдышаться, а затем рассказать, что с вами случилось, – посоветовал Холмс. – От пробежки из Грейз-Инна до Бейкер-стрит, да еще в такой вечер, всякий запыхается.
Наш посетитель изумленно уставился на него.
– Но каким образом… Невероятно, просто невероятно! Я действительно бежал от самого Грейз-Инна, однако и представить себе не могу, как вы догадались об этом.
– Пф, да это ясно как день, сэр! О том, что вы бежали, даже ребенок догадался бы по тому, как вы запыхались. Да и брызги на носах ваших ботинок свидетельствуют о том же.
– Ха! – усмехнулся наш посетитель, мгновенно отвлекаясь от своих невзгод. – Это-то понятно, но каким, черт возьми, образом вы догадались про Грейз-Инн?
– Я был там сегодня утром, – отозвался Холмс. – Железную ограду на северной стороне тротуара только что покрасили. Столбы выкрашены в черный цвет, а их наконечники – в золотой, вы же второпях задели левой рукой свежую краску. Посмотрите на свой рукав: мазок черного с золотом. Можно, конечно, предположить, что где-то в Лондоне есть еще одна ограда, которую только что выкрасили в те же цвета, но это в высшей степени маловероятно.
– Поразительно, просто поразительно! Какое мастерство! А что еще, сэр? Что еще?
– Боюсь, что немногое, – промолвил Холмс.
– Ну конечно же, я совсем недавно переоделся в вечерний костюм. Видимо, все подсказки скрыты крахмалом.
– Ну, разве что самые очевидные факты: вы писатель, пережили тяжелое детство, с деньгами у вас сейчас несколько хуже, чем в недавние времена, а кроме того, вы любите показывать фокусы. Помимо этого почти ничего не разглядишь, – сказал Холмс.