Мой брат появился на свет под звериной звездой.

Мама пошла преподавать в университет и создала там какую-то организацию типа профсоюзной, которая в итоге победила на выборах. Ради мамы папа стал специализироваться на защите политзаключенных: что ни неделя, мама находила ему клиентов. Многие из тех, кого я называл дядьями, были мамиными товарищами по партии и профсоюзными активистами; некоторые успели отсидеть в тюрьме. Дядя Родольфо, например.

Поначалу папа протестовал против этого поворота к политике. Твердил маме, что она ему больше нравилась, когда читала романы Ги де Кара,[14] а не «Эль-Дескамисадо»[15] и всякие там труды с названиями типа «Нестабильность и хаос в системах с нелинейной динамикой». Но он лукавил. Я-то видел: о политике папа спорит с не меньшим жаром, чем мама. Папа принадлежал к тем, кто, усевшись смотреть новости, принимаются ругаться с телевизором, словно этот бездушный ящик может их услышать. А еще говорят, что шекспировские монологи – надуманные и высокопарные. Ну-ну. Гамлет разговаривал с черепом, а папа – с телевизором: разница чисто внешняя.

Был период, совпавший с эпохой дядьев, когда родители таскали нас с Гномом на все демонстрации. Нам это нравилось: какой-нибудь дядя всегда поднимал нас над толпой или сажал к себе на шею и угощал лимонадом или конфетами, мы пели песни и скандировали речевки, за которые нас очень уважали в школе: «Слава оппозиции и позор полиции» и все такое прочее; вдобавок на демонстрациях все, казалось, друг друга знали и настроение у всех было приподнятое, а радость, как известно, заразительна.

Первое время папа не одобрял политику открытых дверей, проводимую мамой в нашем доме. Но в итоге смирился. Отчасти потому, что мама его тоже подкалывала – называла реакционным юристом и чернильной душой, говорила – это в нем мещанская благовоспитанность никак не уймется, «пай-мальчик, все для блезира, все ради лоска», как поется в танго. Папа смирился: он верил, что служит делу справедливости, да к тому же дядья были ему симпатичны; он угощал их пивом, разговаривал с ними о фаворитах, ставках и комбинациях и вскипал от бешенства, если у кого-нибудь возникали проблемы с полицией или с «Тройной А» (согласно официальному наименованию, «Аргентинским антикоммунистическим альянсом», а в папиной любимой расшифровке – «Аргентинским античеловеческим альянсом»), если маминых товарищей избивали или сажали в тюрьму.

Однажды папа сказал мне, что дядя Родольфо умер. Не хочу ли я пойти с ним проститься? Когда дядя Раймундо спросил, где я живу, я ему соврал. Неподалеку от Боки, сказал я.

11. Мы уезжаем

Приоткрыв дверь класса, мама спросила:

– Можно к вам?

На ней был темно-синий костюм, мой любимый, – он подчеркивал ее осиную талию. Как всегда, в руке у нее дымилась сигарета. Курение без передышки – единственная черта безумного ученого из комиксов, которая ассоциировалась у меня с мамой, ассоциировалась даже прочнее, чем ее склонность объяснять все на языке физики и видеть в футбольном матче только сложное взаимодействие тел, сопротивлений, векторов и энергий. На красных пачках своих любимых сигарет «Жокей-клуб» мама записывала на память все-все-все, от телефонов до формул, а потом забывала и выбрасывала пачки в урну. Таков был закон ее жизни, непреложный, как законы Ньютона.

Сеньорита Барбеито выключила кинопроектор и отошла пошушукаться с мамой. Я воспользовался этим чудесным происшествием и бросил отгадывать слово, задуманное Бертуччо (еще одна ошибка – и я висельник). Как интересно! Почему мама здесь? В это время ей положено быть в лаборатории. Может, ехала в банк и по дороге решила заглянуть к учительнице?

– Собирай учебники: я тебя отпускаю, – сказала мне сеньорита Барбеито.

Я со сдержанным торжеством поднял кулак и начал перекладывать все со стола в портфель. Бертуччо скривился: мама отняла у него победу.

Вписав недостающие буквы, он спросил:

– Чем сегодня вечером займемся?

– Да как обычно, – ответил я. – После английского приду к тебе.

– Мама приготовит миланесы,[16] – объявил Бертуччо. Он нутром чуял: перед этим искушением я бессилен. Если дедушкину фразу можно сделать еще красивее, я скажу: Бог – он в деталях и в миланесах мамы Бертуччо.

Бертуччо вручил мне листок со словом.

На нем уже не значилось А – А – А – А – А.

Ответ был прост и изящен. Более того, волшебен.

Бертуччо загадал слово «абракадабра».

12. Наш «ситроен»

Тут необходимо набросать портрет машины, на которой мы совершили побег из города. Обычно при слове «ситроен» воображение рисует элегантный автомобиль на парижской улице, непременно с Триумфальной аркой на заднем плане. «Ситроены», которые можно было увидеть в Аргентине в 1976-м, тоже были произведены во Франции, но походили на традиционную продукцию этой фирмы не больше, чем Росинант на Буцефала.

Начать хотя бы с кузова. В профиле нашего «ситроена» чувствовалось легкое сходство с обтекаемой формой классического «фольксвагена-жука»: к полукругу, в который вписаны салон и багажник, спереди прилеплен полукруг поменьше, внутри которого расположен двигатель. Но сходство было обманчиво. «Фольксваген» впечатляет своей прочностью и солидностью – сразу видно, немецкое качество, – наш же «ситроен» выглядел хлипким, как игрушка.

Все дело было в металле, из которого изготовлялся кузов. Врезавшись в заурядный забор, «жук» пробил бы его насквозь, а вот «ситроен» сложился бы, как меха аккордеона, – бери да наигрывай «La vie en rose».[17] Крыша тоже была несолидная – из брезента. Не сравнивайте ее с раздвижными крышами европейских кабриолетов. Наша крыша держалась на крючках. При желании ее можно было отстегнуть и свернуть в рулон.

Легковесность металлического тела «ситроена» давала о себе знать во время движения. На крутых поворотах он резко кренился на правый или на левый бок. Будто не по дороге едешь, а по бурному морю плывешь. К счастью, двигатель не развивал высоких скоростей – почти все его лошадиные силы уходили на рев. А ревел он отменно, ничего не скажешь.

От описания салона я, пожалуй, воздержусь. Ограничусь лишь двумя подробностями. Во-первых, рычаг переключения передач имел совершенно уникальную конструкцию. Он не крепился к полу, как в большинстве машин того времени (в спортивных моделях) или к рулевой колонке (в «додже» или «шевроле»). Нет, этот железный стержень торчал из приборного щитка и был бы уместен в рубке звездолета из фильма «Внеземное пространство: план номер девять», но никак не в автомобиле. Во-вторых, сиденья на металлическом каркасе в буквальном смысле не давали пассажиру расслабиться. Если тебе не хотелось натереть мозоли на заднице или заработать тяжелый сколиоз, ты усаживался в неизменной позе так, чтобы складка между ягодицами была строго перпендикулярна спинке. Решившись прилечь на заднем сиденье, ты чувствовал себя факиром, почивающим на гвоздях; возможно, благодаря таким поездкам и зародился интерес Гнома к подвигам аскетов.

И напоследок – еще одна подробность, отражающая наши семейные вкусы. Наш «ситроен» был выкрашен в зеленый цвет с лимонным отливом, который в безоблачную погоду, если лучи солнца падали под определенным углом, мог ослепить самого закаленного водителя.

Не подумайте, однако, что в этом описании сквозит презрение к нашему стальному (или алюминиевому – разве теперь узнаешь?) коньку. То было благородное животное, верой и правдой служившее нам от первого до последнего часа. Даже его странности были нам только в радость: например, складная крыша позволяла подставлять щеки ветру и воображать себя в башне танка, мишенями которого становились встречные автомобили.

Все, что я напишу тут о «ситроене», будет написано с нежностью. Я не стану приукрашивать его недостатки, выдавая их за достоинства. Моим пером будет водить настоящая любовь – трезвое осознание важной роли, которую сыграла эта машина в моей жизни.