Цицерон был переполнен чувством гордости и восторга. В своей речи, произнесенной в сенате, он говорил, что его не проста возвратили в отечество, но как бы привезли разукрашенными конями на золоченой колеснице, как и полагается триумфатору. Более того, он утверждал, что во время его изгнания в Риме вместе с ним отсутствовали законы, суды, права магистратов, авторитет сената, свобода и даже обильный урожай. Вот почему, собственно говоря, сенат и призвал его своим решением, народ потребовал, государство умолило, а вся Италия внесла обратно на собственных плечах.

Этот мотив — воспоминание о триумфальном возвращении — будет повторяться еще не раз в других, более поздних речах и выступлениях. Так, в речи «О своем доме» — кстати сказать, сенат принял решение выплатить Цицерону из государственных средств 2 млн. сестерциев на восстановление городского дома и 750 тыс. сестерциев на восстановление его вилл — он, пользуясь случаем, снова рисует картину удивительного согласия всех сословий при решении вопроса о его возвращении, когда он благодаря этим единодушным и чрезвычайно почетным для него решениям словно восходил по ступеням на самое небо. Небезынтересно отметить, что, чем дальше уходил в прошлое день возвращения, тем ярче становились краски, которыми Цицерон живописал этот знаменательный день и судьбу Италии, с таким нетерпением якобы ожидавшей его наступления. В речи, произнесенной им в защиту Сестия, опять–таки излагается история возвращения на родину, причем, в частности, говорится: «Чье отсутствие более остро чувствовала курия, кого оплакивал Форум, кого не хватало трибунам? С моим отъездом все стало вдруг заброшенным, диким, безмолвным, все преисполнилось горя и печали».

Не удивительно, что при такой аберрации вся история изгнания и возвращения интерпретируется теперь Цицероном по–новому. Если даже в те месяцы, что Цицерон провел в Фессалониках или Диррахии, он не был особенно склонен приписывать все случившееся своим собственным ошибкам, то ныне получается, что ошибок как бы и вовсе не было, наоборот, его добровольное удаление из Рима, его изгнание есть не что иное, как акт величайшей политической мудрости, предусмотрительности и самопожертвования. Он удалился из Рима только потому, чтобы не дать повода к гражданской войне, не быть причиной гибели многих людей, предпочтя, по его словам, «чтобы честные мужи оплакивали мою участь, а не отчаивались в своей собственной».

Что касается приверженности к старым лозунгам и концепциям, то Цицерон здесь снова проявляет постоянство, поистине заслуживающее лучшего применения. Если, как говорилось выше, даже годы изгнания в этом смысле его ничему не научили, то триумфальное возвращение могло, конечно, лишь содействовать укреплению прежних иллюзий и заблуждений. И действительно, мы только что убедились, что подготовку и проведение закона, касающегося его возвращения, он рассматривает как проявление (или возрождение) согласия сословий, а в речи, посвященной вопросу о его доме, снова возникает уже давно знакомая нам «концепция тоги»: «Дважды я спасал государство — когда я, консул, носящий тогу, победил вооруженных людей и когда я, частный человек, отступил перед вооруженными консулами».

Таково было умонастроение Цицерона после возвращения из изгнания. Однако первые же дни пребывания в Риме могли довольно наглядно показать ему, что он не учитывал изменения общей обстановки, а следовательно, и своего собственного положения. Он больше не был центральной фигурой римской политической жизни, отныне ему отводилась лишь второстепенная роль. Кроме того, буквально через два–три дня после возвращения ему уже пришлось обороняться от новых атак Клодия, который сначала натравил на него толпу, уверяя, что дороговизна и нехватка хлеба вызваны возвращением Цицерона, а еще через некоторое время организовал форменное на него нападение на одной из главных улиц Рима. Правда, и Цицерон рискнул на ответную акцию: выбрав время, когда Клодия не было в городе, он в сопровождении большой свиты друзей и сторонников поднялся на Капитолий и уничтожил доски, на которых были записаны и выставлены для всеобщего обозрения указы и постановления народных трибунов, в том числе и те законы, где речь шла об изгнании Цицерона.

Но все это лишь малозначащие подробности. Общее же изменение обстановки заключалось в том, что политическая борьба в Риме из обычной и «законной» формы, из стадии прений и дебатов — как в сенате, так и на Форуме — переросла в регулярные уличные столкновения вооруженных отрядов, которыми руководили то Клодий, то его противники Милон и Сестий. Такая форма борьбы была, конечно, глубоко чужда Цицерону, претила ему, ибо он, по его собственным словам, всегда предпочитал лечить диетой, избегая хирургического вмешательства.

* * *

Весной 56 г. на севере Италии, в городе Луке, состоялась встреча триумвиров. Она была для них крайне желательна, пожалуй, даже необходима, ибо тройственный союз переживал некий кризис. Во–первых, произошло очередное усиление сенатских кругов и группировок: действия Милона и его отрядов, сближение с сенатом Помпея и получение им чрезвычайных полномочий по снабжению Рима продовольствием, возвращение из изгнания Цицерона. Кроме того, за последнее время ослабели связи между самими членами триумвирата: снова ухудшились взаимоотношения Помпея и Красса, впервые наметилось некоторое охлаждение между Цезарем и Помпеем. Это охлаждение усиливалось по мере роста популярности самого Цезаря. Дела его в Галлии шли блестяще. Еще в 58 г. он одержал крупную победу над гельветами (около г. Бибракты), затем выступил против вождя германского племени свевов Ариовиста, которого в свое время призвало на помощь галльское племя секванов. Ариовист потерпел сокрушительное поражение и с жалкими остатками своего войска вынужден был бежать за Рейн.

Весной 57 г. Цезарь начинает борьбу против самого могущественного галльского племени — против белгов. Сопротивление белгов было столь упорным, что римские легионы не раз попадали в крайне опасное и рискованное положение. И все же в этой войне Цезарь одержал победу. Помимо чисто военных успехов он умел прекрасно использовать разобщенность, а иногда прямую вражду между различными галльскими племенами, привлекая на свою сторону соперничавших друг с другом представителей галльской племенной знати.

Не забывал Цезарь и римских дел, римских связей. Когда он стоял на зимних квартирах в своей провинции (т.е. в Цизальпийской Галлии), к нему приезжало из Рима немало посетителей, и он чрезвычайно охотно откликался на различные просьбы. «Так он поступал в течение всей войны, — пишет Плутарх, — либо побеждал врагов оружием сограждан, либо овладевал самими согражданами при помощи денег, захваченных у неприятеля. А Помпей ничего не замечал».

Успехи Цезаря в Галлии произвели в Риме такое сильное впечатление, что сенат назначил по этому поводу пятнадцатидневное благодарственное молебствие и празднование. Это произошло вскоре после возвращения Цицерона, т.е. еще до конца 57 г. К этому времени покорение Галлии фактически было завершено.

В следующем 56 г. и состоялось, как уже сказано, свидание триумвиров в Луке. Оно было организовано скорее всего по инициативе Цезаря и проходило в торжественной обстановке. В Луку съехалось около 200 сенаторов, много магистратов и промагистратов, одних только ликторов собралось 120 человек. Здесь были приняты важные решения: Помпей и Красс намечались консулами на 55 г., затем они получали на пятилетний срок управление провинциями (Помпей — Испанией, а Красc — Сирией). Полномочия Цезаря в Галлии продлевались еще на пять лет; после этого ему тоже гарандаровалось консульство. Однако все эти решения, направленные как будто на укрепление тройственного союза, привели в ближайшее же время к совершенно неожиданным и даже прямо противоположным результатам.

Положение в Риме оставалось напряженным. Уличные стычки между отрядами Клодия и Милона не прекращались. Клодий открыто выступал против Помпея и Цицерона. Поведение Красса было двусмысленным. Незадолго до свидания триумвиров в Луке произошел следующий инцидент.