Зимин со стуком поставил на стол бутылку коньяка.

— Нет, — ответил твердо. — Неправильно. Всё совсем не так. Но сейчас ты этого понять не сможешь. Когда-нибудь потом я тебе объясню, когда ты будешь готова понять правильно. А пока… Да, я поступил подло. Но… Ты жалеешь?

Женя вскинулась, посмотрела на него с некоторым негодованием, без раздумий ответила:

— Нет!

Резко, пожалуй, слишком уж резко ответила, слишком откровенно. И слишком быстро. Но поняла это поздно — слово не воробей. Покраснела, стушевалась, снова отвернулась, не смея взглянуть в его глаза и увидеть в них насмешку.

А Зимин и не думал смеяться. Ответил очень серьезно:

— Вот и я не жалею. Конечно, неприятно было, что ты с такой готовностью… Знаешь, я так хотел, чтобы ты выставила меня вон! Чтоб послала подальше. Чтоб в рожу наглую плюнула, наконец. А ты…

— А я, как последняя шлюха, тут же выпрыгнула из трусиков, — с жестоким самоедством закончила Женя.

— Ну, это уже неправда! — протянул Зимин. — Ничего подобного, трусики с тебя я снял сам.

Вроде и взял часть Женькиной вины на себя, а ей от этого только еще хуже стало. Скукожилась вся, как под градом камней.

— Жень, ну хватит, а? Ну кому нужны эти разборки?

— Мне! — дерзко заявила она. — Мне! А вообще…

И вдруг резко переменила намерения:

— Ничего мне не нужно! И никто не нужен! И не надо меня жалеть! У меня все замечательно, я сама себе хозяйка! Кому хочу — бросаюсь на шею, кому не хочу… тоже бросаюсь, — уже тише добавила она. — Уходите. Пожалуйста, уходите. Они уже, наверное, наздоровались вволю. Идите к ним. Вы ведь к ним пришли. Идите. Пожалуйста, идите.

Резко встала из-за стола и подошла к окну. Отдернула чуть-чуть занавеску и стала разглядывать, как в свете фонаря косо летят к земле мелкие-мелкие колючие снежинки. Ну вот, даже снег сегодня неправильный, не праздничный. На новый год снег должен быть крупный и мягкий, должен долго-долго кружиться на одном месте в полном безветрии. Всё не так, решительно всё!

Сзади неслышно подошел Зимин, легонько приобнял Женьку за плечи, сказал тихо:

— Я ведь не только к ним пришел.

Та резко отшатнулась, вырвалась. Нет, нет, только не это! Иначе она снова рухнет в его объятия. И снова будет, как прежде, только вместо Городинского теперь будет Зимин. Нет, она не такая! Пора, наконец-то, становиться порядочной женщиной!

— Уходите, пожалуйста уходите…

Зимин замялся на мгновение, словно обдумывая, стоит ли подчиняться, и вышел вон.

Решительно, нет в жизни счастья! Да и на что она могла надеяться? На что? Да еще и после такого падения?! Это перед кем другим еще смогла бы хорохориться, играть роль порядочной женщины, могла бы хвост распускать, но перед Зиминым… Женька же перед ним, как под микроскопом — вся на обозрении, со всем своим убогоньким внутренним миром, со всеми своими недостатками. Слишком доверчивая, слишком покладистая, слишком доступная. Вся — одно сплошное 'слишком'.

Женя вернулась на диван и уперлась невидящим взором в экран телевизора. Ненавистный, но все-таки непонятно за что любимый (быть может, все за то же ожидание чуда?) фильм вплотную приблизился к финалу.

— Вы считаете меня слишком легкомысленной? — спросила Надя Шевелёва у будущей свекрови.

— Поживем — увидим, — с легким вздохом ответила мама Жени Лукашина.

Женька расплакалась. Если уж порядочная до неприличия Надя и то комплексует по поводу своей легкомысленности, то что же остается Женьке после всего, что было с Городинским и Зиминым?! На что ей надеяться? Разве после всего произошедшего у нее есть хотя бы один шанс на хеппи-энд? Нет, нет, так бывает только в кино! Но даже в кино не бывает полного счастья! Ведь даже в кино хеппи-энд и то частичный. Ведь для Гали-то с Ипполитом эта новогодняя история стала самой настоящей трагедией. Однако люди уже почти тридцать лет с удовольствием смотрят фильм и радуются за Надю и Женю, напрочь забывая о покинутых влюбленных. Все правильно, любят только счастливых героев, несчастные даже в кино никому не нужны. Да, в кино бывают красивые сказки, но даже в кино нет справедливости. Нет в жизни счастья!

Фильм закончился, и после короткого рекламного блока начался праздничный концерт. И опять, словно издеваясь над Женькой, на экране замелькала довольная физиономия Городинского:

— С новым годом, страна!

Женя скривилась: хоть бы что-нибудь новенькое придумал, что ли, а то по каждому каналу одно и то же повторяет, как ученый попугай. Господи, и как она могла любить это убожество? Или нет, вряд ли это была любовь. Но как она могла вбить себе в голову, что любит это ничтожество? Пусть яркое, пусть эффектное, но ведь все равно серое ничтожество!

Как она могла угробить на него пять лет собственной жизни? Пять лет собственной молодости?! Ради него отказывалась от других знакомств, попросту не замечая никого вокруг. Того же самого Антона, например. Ведь, не будь она зациклена на Городинском, кто знает, может, и не занес бы ее Антон в свой черный список, может, и вышло бы у них что-то путное? А в благодарность за ее любовь, за ее верность Городинский потребовал от нее такой мерзости… Ну, скажем, он-то на то и мерзавец, чтобы ставить ультиматумы, но как она могла не только согласиться, но и выполнить его требование?!

Разве хоть когда-нибудь Женька сможет саму себя простить? Не Зимина, поставившего ультиматум, не Городинского, заставившего его выполнить. А саму себя? За то, что позволила сделать с собой и Городинскому, и Зимину? Простит?

Городинскому — однозначно нет. Зимину? Зимина трудно не простить. Потому что именно он открыл Женьке глаза. И открыл именно в ту минуту, когда она, казалось бы, пала ниже всех допустимых уровней. А поэтому, пожалуй, Зимин в данном процессе не столько обвиняемый, сколько сообщник. Ее ли сообщник, или же сообщник Городинского — это уже не так важно. Важно то, что несмотря на непосредственное участие в рассматриваемом событии, в данном процессе по Женькиной версии он выступает всего лишь как свидетель. Потому что несмотря на однозначную виновность, у него имеется очень веское оправдание: он помогал. Пусть весьма странно, пусть не ради Женьки, а сугубо ради себя, любимого, но в результате очень сильно ей помог. Помог понять, какое ничтожество она пригрела у себя на груди. А еще помог познать, что такое настоящий мужик рядом.

Женя расплакалась. Ну вот, как всегда — еще до наступления нового года макияж уже безнадежно испорчен. Да и зачем он ей нужен? Кто ее увидит? Кому она нужна?

Но ведь он так близко! Он был совсем рядом еще несколько минут назад! Что же она наделала?! Зачем она его выгнала? А вдруг это был тот самый счастливый случай, который бывает раз в жизни? Тот, которого все так ждут? Тот, в ожидании которого она уже давным-давно извелась? Может быть, нужно бежать за ним, звать обратно? Быть может, еще не поздно все исправить?

Поздно. Уже слишком поздно. Женя могла бы исправить то, что несколько минут назад выгнала Зимина из своей жизни. Но разве под силу ей исправить то, что она натворила раньше? То, что было с Городинским? То, что по его милости произошло с Зиминым? То, как она преподнесла себя в первый раз, распахнув бесстыдно блузку: нате, смотрите, что у меня есть! То, с какой готовностью упала в его объятия при второй встрече? Разве можно это исправить? Об этом можно не думать, но исправить это нельзя. Потому что это нельзя забыть. И точно так же, как и сама Женька, не сможет этого забыть и Зимин. А значит… А значит, она все сделала правильно. И нечего жалеть о том, что она попросила его уйти. Да, всё так, всё правильно. Всё так и должно быть.

Но если все правильно, если так должно быть, то почему же ей так больно?! Почему упорно хочется выскочить на лестничную площадку прямо так, с испорченным макияжем, и колотить, колотить в Катину дверь руками и ногами, напрочь забыв о существовании звонка:

— Откройте, откройте, пустите меня!