Thaten am Geiste des Menschen - grossere giebt es nicht.

Зигезак пригласил меня к обеду. Я поспешил на лекцию Баумгартен Крузиуса; он выходил из первой аудитории, кончив лекцию о посланиях к римлянам и галатам. Я успел с ним познакомиться на улице и от 9 до 10 слушал уже у него же догматику. Сначала объяснял он учение о св. троице и рассматривал критически мнение Сака. Потом говорил об искуплении (opus Christi), о царстве божием; рассматривал сочинения Ансельма (из 12-го столетия) "Cur Deus homo?", мнения социнианов, пиетистов, гернгутеров. Я записал многое; но сообщу вам только слова его об учении греческой церкви, относительно сих важных вопросов: "Die Griechische Kirche hat sich in diesen Artickeln mit Einfachheit an die alt-bib!ische Lehre gehalten, und niemals war Streit in Ihr daruber wie in der Lateinischen". Б. Крузиус посмотрел на меня при сих словах, а я преклонил слегка голову в знак согласия и благодарности.

Закупив несколько книг для графини Эделинг, кои везет она к брату, я не мог найти здесь для нее "Критической истории новогреческой и русской церкви" Иосифа Шмита, которую купил для себя в Берлине (Mainz, 1840 год, 8). Имена Стурдзы, преосвященного Филарета, Муоавьева встречаются на страницах сей книги, коей и пробежать не успел. Она для нас любопытна, а может быть, и полезна, хотя автор строгий и, следовательно, односторонний католик (я знавал его по другому сочинению). Пригласив милую спутницу, графиню Эделинг, уроженку Невшателя, гулять в окрестностях города и составив план нашей прогулки, я отправился с нею прежде всего в сад Шиллера, в коем теперь устроена обсерватория. Профессор астрономии нас встретил и ввел в садик поэта: он сам живет в доме, где Шиллер написал "Валленштейна" и несколько мелких пьес своих. В углу садика стояла прежде беседка; в ней Шиллер иногда работал, мечтал… Беседка сломана, место засажено цветами. За этим садом гора с буераками, где часто студенты подслушивали Шиллера, когда он читал вслух стихи свои, сцены из своих трагедий. И отсюда видна, с другой стороны, гора, им воспетая; но в ней мало поэзии. Вообще окрестные горы Иенские зеленеют деревьями или желтеют колосьями только снизу, но вершины их голы и бесплодны.

Из Шиллерова садика отправились мы в сад Грисбаха, бывшего здесь теолога, купленный великою княгиней для воспитания здесь дочерей ее, ныне прусских принцесс. Он обширнее и живописнее других, и виды отсюда во все стороны веселые: горы в некотором отдалении. Здесь поставила великая княгиня памятник Гете еще при его жизни. Над колонною летящий орел. Кто-то сочинил для памятника три надписи, или сентенции, над коими великая княгиня сама слегка смеялась; но, несмотря на нихг мысль памятника понравилась Гете, хотя все одобрение его состояло в тихом восклицании: "ого!" Сюда приезжает она иногда отдохнуть от Веймара и Бельведера, в кругу знаменитых ученых. Здесь же, в Иене, провела часть своей ранней молодости и принцесса Орлеанская Мария. Мы прошли загородною аллеею, по течению речки Сале, {Имя этой речки подало повод к каламбуру и к насмешке над Иеной; ее называют Sal-Athen (Sale-Athenes).} в город.

В 2 часа обедал я у президента Зигейсена, в садовом его домике (Gartenhaus); мы пили кофе в саду. Жители северной Германии вряд ли не более наслаждаются природой и ее нещедрыми дарами, нежели баловни ее на юге. Первые живут более в садах и беседках своих, нежели южные; наслаждаются каждым цветком, и если вино не веселит сердца их так, как жителей Рейна, то по крайней мере виноград вьется вокруг их домиков, обрастает окна и позволяет воображению претворять кружку пива" в бокал шампанского.

В 4 часа я был уже на лекции старика Людена; но, отягченный сытым обедом, едва мог следовать за победами Карла Великого над саксонцами. К счастию, эта часть его истории мне более известна, с того времени, как я занимаюся славянскими древностями, следовательно, историею славян в Германии, имевшими с саксонцами одну участь от Карла Великого. Одними громил он других и мечом вооружал крест в областях Кродо и Радегаста (рад гостям, хотя и незванным - был бог славянский). {Эта лекция напомнила мне путешествие по Гарцу с незабвенным, ранним другом, Андреем Кайсаровым: и он тогда тем же предметом занимался, но с большим успехом. Возвратившись с Гарца, с высот Брокена, прославленного ведьмами и стихами Гете, и познакомившись с классическими местами славянской и германской языческой древности, он написал "Опыт славянской мифологии", не первый на русском (ибо Михаила Попов, отец моего товарища по службе Василья Попова, издал прежде его Славянскую мифологию), но примечательный тем, что автор, после годичного пребывания своего в Геттингене, прилежно посещавший профессорские лекции, при весьма слабом знании сначала немецкого языка, мог сделаться немецким автором и получить право гражданства в Лейпцигском каталоге! Впоследствии немец Аллер перевел его книгу на русский язык! Я всегда жалел, что не мог еще бросить цветка на гроб моего Агатона! Жизнь его прошла в сильных впечатлениях и в грустных предчувствиях сперва в Москве, потом вместе со мною в Геттингене, на Гарце, в землях славянских и в Венгрии и в Венеции. Мы расстались в Вене; я возвратился на родину, потеряв брата, друга его; Кайсаров - в Геттинген. Кончив там академический курс, он поехал в Англию; в Шотландии сделали его гражданином города Думфриса, в России - профессором русской словесности в Дерпте. Отсюда, вопреки моему предчувствию, неодолимое влечение, в самом пылу народной войны, умчало его от тихих муз в стан воинский, где Кутузов, по его предложению, устроил походную типографию. {14} Но перу еще не было дела в стане русских воинов; в Андрее Кайсарове снова загорелся дух воинский, и, в отряде брата, взлетел он на воздух с пороховым ящиком! Мир рассеянному праху твоему, мой милый, ранний, незабвенный друг!}

XIX. ХРОНИКА РУССКОГО В ПАРИЖЕ

1

Шанрозе. 10 июля/28 июня 1841. Третьего дня собрался я в Академию слушать Сент-Олера и Роже, чтобы оттуда ехать прямо сюда, как вдруг - неожиданная радость! мне приносят три пакета с книгами и журналами из Петербурга и два пакета с письмами из Петербурга и из Москвы. За час перед тем я получил письмо от Жуковского, из Дюссельдорфа, первое по наступлении его законного счастия! И какое письмо! Душа Жуковского тихо изливается в упоении и в сознании своего блаженства. Я понял, читая его, по крайней мере половину моей любимой фразы: "Le bonheur est dans la vertu, qui aime… et dans la science qui eclaire". Но било час пополудни, и я побежал с моими едва раскрытыми сокровищами в Академию, оставив печатный груз моему камердинеру, который должен был меня ожидать у железной дороги.

Я нашел академическую ротонду и боковые ложи почти наполненными. Дипломатический корпус почтил общим присутствием своего собрата; даже Апони с семейством и с нашими петербургскими красавицами. Он и папский нунций видели в академике бывшего посла при дворах их. Были и представители духовенства: наименованный епископ d'Evreux (приходский священник св. Рохуса, Olivier) и прочая сен-жерменская аристократия в блестящих своих представительницах заняла почти все полукружие. Многие, как например Циркур и проч., приехали из окрестностей Парижа, из Версали, Сен-Жермена, St. Cloud. Милое семейство Сент-Олера окружено было его ближними и приятелями: герцогом Деказом, канцлером Пакье и проч. Тут находились все академические знаменитости: Вильмень, РойеКоллар, Кузень, Росси; Гизо подсел к своему новому собрату и подчиненному и старинному приятелю; Моле издалека присматривал за ними и шептался с Р.-Колларом; даже герцог Броглио присоединился к академикам. Под кафедрою оратора - все постигнувший и во всем участвующий Гумбольдт. Виктор Гюго с полуоткрытым, широким лбом вошел не без расчета после других, и публика тихо прожужжала его имя.

На трибуне явились канцлер Академии Скриб, Lebrun и - Роже, председатель: он открыл заседание, и молчание воцарилось. Я не хочу сообщать вам по-прежнему подробных выписок из речей нового бессмертного и его приемщика, кащея-Роже: вероятно, сегодня же выйдут статьи в "Дебатах" Филарета Шаля или Сен-Марк-Жирарденя, коих я заметил в ротонде, а в "Revue des deux mondes" прочтете вы речи вполне. С.-Олер не произвел, конечно, всеобщего энтузиазма, ни громких, повсеместных рукоплесканий, но его слушали с глубоким вниманием, одобряли часто. {1} Оратор начал панегирик Пасторе его биографиею, или, лучше сказать, его послужным списком, ибо жизнь его почти началась службою. В самой первой молодости Пасторе уже был "hornme public" и в важнейших делах государственных. Он родился в 1756 году. Был адвокатом, советником в суде, поэтом… Издал том стихов, перевел Тибулла, написал рассуждение о _Морских законах_ и заслужил три медали за три ученые диссертации; был собеседником и приятелем Бюфона, Даламбера, Лапласа, Шамфора, Делиля, Ласепеда и многих других совоспросников века того, и 25 лет был уже академиком и судьею! "Il fit deux parts de son terns: aux affaires et aux lettres". Он написал примечательную по тому времени книгу: об _Уголовных законах_, под неизбежным влиянием XVIII столетия (sous l'influence des opinions dominantes): но существовавшие злоупотребления выведены в ней с силою и смелостью. Филанжьери, Бекариа, упредившие своих современников в теориях уголовного законодательства и гражданского человеколюбия, ободряли молодого своего сотрудника в запоздалой тогда Франции. Пасторе оправдал их бескорыстную похвалу не только сочинениями, но и поступком: он дал убежище сыну Филанжьери… {2}