— И неужели же так-таки нет никакого спасения, г. президент?
Симеоне разводит руками.
— Я его не вижу. Будущее рисуется мне мрачным. А пока что поле остается за либералами. Они знают секрет успеха, эти пройдохи!.. Вот вам поучительное сопоставление. В 1878 году либералы сдали России остаток Бессарабии, — это в результате победоносной войны румынской армии против Турции! — и получили взамен часть Добруджи, которая была тогда полудикой страной, населенной к тому же не румынами, а болгарами. И вы, конечно, думаете, что либералы полетели после этого вверх тормашками? Ничего подобного. Они оставались у власти десять лет. А мы теперь приобрели без всяких потерь новую провинцию, и что же? Вы думаете, мы упрочились? Ничуть не бывало! Этой осенью, — это я вам говорю entre nous (по секрету), — консервативное правительство будет выброшено на мостовую. Почему? Почему? C'est la fatalite. (Это неизбежно.) У нас нет дисциплины. У нас всякий выскочка хочет быть шефом партии, министром, префектом. Наш местный шеф — это рамоли. Наш префект — неспособный интриган. У нас игнорируют людей, которые объехали полсвета и расширили свой кругозор…
— Ага! Расскажи нам, Симеоне, где ты бывал?
— Бог мой, где я бывал!.. Я был во всех европейских столицах, был в Северной Америке: в Нью-Йорке, Чикаго, Бостоне, был в России, в Варшаве и Вильне. Да, да, мне довелось кой-что повидать в моей жизни. Quand je quittais mon professorat… (когда я оставил свое профессорство…).
Я насторожился: так он профессором был, оказывается, — земец из профессоров…
— Что же это у тебя за профессорат был, Симеоне?
Симеоне поглядел на небо, покосился одним глазом на вопрошателя и повернулся ко мне.
— Moi, je suis artiste… (Я — артист…) Сперва я был профессором в Констанце, затем в качестве артиста…
— Да почему же ты не скажешь нам, наконец, каким ты был артистом? — не унимался вопрошатель. — А? Ты, кажется, восемь стульев вертел у себя на носу, старый грешник, прежде чем стать политиком? Или дюжину? А?
Тут Симеоне не выдерживает. Он поворачивает налившуюся кровью голову к своему преследователю и уже не на французском, а на румынском языке дает ему громоносный ответ, совершенно исчерпывающий вопрос. Хотя я этот ответ понимаю лишь в самых общих его очертаниях, однако, и у меня на минуту спирает дыхание.
Но тут Симеоне вспоминает о присутствии иностранного журналиста, выпивает содовой воды с вином, оправляет свое лицо и, как будто ничего не случилось, продолжает знакомить меня со своим бурным и поучительным прошлым. Да, он был в Констанце профессором, т.-е. учителем гимнастики при лицее; на всемирной выставке в Париже участвовал в труппе, набранной для демонстрирования национальных танцев; сравнил свои силы с силами других артистов, — и участь его была решена. Под именем Simeone Universul объехал в качестве циркового артиста пол-света, всюду, всюду имел большой успех, получал до тысячи долларов за выход. Вот это кольцо…
— Обратите, пожалуйста, внимание на кольцо, — в нем главная ценность нашего друга, оно стоит 6 тысяч франков…
— Sacre nom de nom! (Чорт побери!) — Восклицает бывший профессор, оставаясь на этот раз, однако, в пределах добродушия, — он и тут стремится унизить меня: кольцо стоит не 6, а 15 тысяч франков, да, 15! Это подношение коммерческого клуба в Чикаго…
В сорок лет он оставил артистическую карьеру, поселился в Добрудже, вошел в местную жизнь, был избран городским головой в Мангалии, потом поставил себе более широкие политические задачи и примкнул к партии, отстаивающей права таланта и заслуг…
— Eh bien! — заканчивает неожиданно Симеоне, — est-ce que nous ferons la noce? (не будем ли кутить?)
— А ты неутомим, Симеоне, в твои 62 года…
— Знаете, — и тут Симеоне формулирует краткую философию жизни: вместо того чтобы прожить 200–300 лет со всякими жалкими предосторожностями, он лучше проживет свои 100 лет, но по собственному вкусу.
Симеоне водит нас безрезультатно из одного кафе в другое: все уже оказывается заперто по распоряжению префекта — по случаю холеры.
— Вот вам политика нашего префекта! — с возмущением говорит Симеоне. — С этим человеком я никогда не мог работать.
Ничего не остается делать, приходится расставаться. Мы провожаем господина «президента» до самого дома.
Это ничего, что Симеоне глотал шпаги и носил стулья на носу. Симеоне — политический деятель, Симеоне — столп. Симеоне организовал такистам в Констанце газету. Симеоне — публицист. Он вертит пером почти так же свободно, как раньше дюжиной стульев. — "Здравый смысл и немножко остроумия", — объясняет он со скромным достоинством…
В 1908 году, когда такисты, после крестьянского восстания, отделились от чистых консерваторов, здесь, в Констанце, был созван учредительный митинг новой партии, на котором выступал сам «Таке». Собрание имело большой, в своем роде, успех. И вот по поводу констанцского выступления Таке Ионеску Симеоне написал в своей газете передовую статью, которая начиналась так: "Я бывал в Париже, Лондоне, Копенгагене, Чикаго, Нью-Йорке, Риме и других центрах мира. Я слышал Мазини, Патти, Гладстона, я видел Франца-Иосифа, Гумберта и Феликса Фора; я стоял перед нью-йоркской статуей Свободы и перед башней Эйфеля, — но никто и ничто не произвели на меня такого впечатления, как Таке Ионеску".
Но Симеоне — также и пламенный оратор. Во время последних парламентских выборов, в ноябре 1912 года, Симеоне произносил в присутствии высокого гостя, одного из такистских лидеров, новоназначенного министра Бадареу, большую избирательную речь, в которой, между прочим, сказал: "Консерваторы-демократы давно уже имеют голову: это — Таке Ионеску. Но теперь у нас есть и тело, оно сейчас среди нас, это — Бадареу… Когда ко власти взлетел этот орел Молдавии, — продолжал Симеоне, указывая бриллиантом на гостя, — все говорили тревожно: быть беде, в государственной кассе образуется новая дыра. Но я не верил. Я не верил, господа! С гордостью могу сказать, что я один не верил. И что же? Три недели прошло со дня этого исторического назначения. Пусть же кто-нибудь теперь поднимется и скажет, что я был неправ!". Тут следовала пауза, означавшая торжествующий вызов всем недругам и скептикам в собрании и далеко за его пределами…
Чуден Симеоне и при тихой погоде, и в бурю. И главное, он в высокой степени национален, этот президент генерального совета, желающий стать префектом.
Замечательный румынский сатирик Караджали, умерший в прошлом году, сделал своей классической комедией "Oscrisoare pierduta" ("Утерянное письмо") для политических нравов Румынии то, что Гоголь своим «Ревизором» сделал для нравов русской бюрократии. Общая и повальная беспринципность, многословная безыдейность, легкокрылое вероломство, игривая подкупность и не лишенный грации шантаж — вот составные части морально-политической атмосферы правящей Румынии, какою она выступает перед нами в "Утерянном письме". Нае Кацавенку, адвокат, редактор-издатель газеты "Рев Карпат", президент-основатель энциклопедико-кооперативного общества "Румынская экономическая заря", и Таке Фурфуриди, адвокат, член перманентного комитета, избирательного комитета, школьного комитета, земледельческого комитета и других комитетов и комиссий, — эти два плута, один покрупнее, другой помельче, Кречинский и Расплюев румынского парламентаризма, успели стать нарицательными именами в политическом обиходе. Все три правящие румынские партии осенены духом Кацавенку и Фурфуриди. Но наиболее полного своего торжества эти политики достигли в партии такистов, людей без вчерашнего и завтрашнего дня, но со свежими аппетитами, требующими государственного признания. И что же? Сам Караджали, беспощадный сатирик морального «такизма», примкнул неожиданно к такистам, когда ему это понадобилось по житейским соображениям. Такова среда! Старый консервативный шеф Карп, отъявленный реакционер-романтик, но человек на свой лад честный, встретился после этого вскоре с Караджали, с которым он вел некогда совместную борьбу за права народного румынского языка в обществе «Юнимеа».