Но студенты социал-демократы непосредственнее всего получают свои политические внушения из социал-демократических кругов, а эти последние в общем и целом отражают настроения в передовых слоях рабочего класса. С другой стороны, студенчество, которое в массе своей (за вычетом немногочисленных реакционно-консервативных элементов) снова идет сейчас за своим левым флангом, отражает, благодаря своим связям, образу жизни, отчасти социальному происхождению — настроение той интеллигентской демократии, политическая физиономия которой определяется словами "левее кадетов". Это левое крыло интеллигенции в периоды прострации (упадка) безвольно тащится за кадетами, а в периоды политического подъема переносит свои надежды на революцию. Знаменательно, что даже студенты-кадеты, — как нам пишут из Петербурга, — решили вопреки директивам кадетских центров принять деятельное участие в движении. Воззвание исполнительной комиссии московских студенческих организаций клеймит презрением кадетских успокоителей-миротворцев и призывает студенчество под знамя революции и демократии. Но все это было бы невозможно, если бы в сознании широких кругов интеллигенции, стоящих вне университета, не совершался перелом от разрушенных кадетских иллюзий к возрождающимся упованиям на революционный прибой. Но надежды на революцию — этого-то интеллигенция не могла не уразуметь из опыта 1905 г. — означают, прежде всего, надежду на пролетариат. Таким образом, мы вправе сказать: волна студенческих демонстраций представляет собою отчасти отражение, а еще больше — предвосхищение нового политического подъема рабочих масс. Произойдет этот подъем — и демократическое студенчество будет захвачено им, как капля волною. Не совершится подъем — тогда нынешние студенческие демонстрации останутся ярким эпизодом, лишенным длительного политического значения.

Какие же на этот счет намечаются перспективы?

Почти полтора года тому назад мы пытались выяснить в "Правде"[61], что новый революционный подъем пролетариата возможен лишь в результате нового торгово-промышленного подъема в стране. На вопрос: возможен ли в столыпинской России экономический подъем? мы отвечали: возможен и неизбежен.

Если либеральная пресса твердила о полной экономической беспросветности страны, о неуклонном разложении производительных сил, то тут были две причины: во-первых, она по долгу службы отражала жалобы буржуазного общества на "плохие дела"; во-вторых, верная своему духу, она пыталась «запугать» бюрократию перспективой всеобщего разорения и тем побудить ее к либеральным уступкам. По существу же она сама не верила в то, что говорила.

Народническая мысль, обескураженная разложением общины, в конец запуганная тем, что экономическое развитие страны ставит над ее предрассудками крест, пыталась, в свою очередь, вслед за либерализмом, но уже «всерьез», поставить крест над экономическим развитием страны.

На эту точку зрения социал-демократия стать не могла и не может. Все ее надежды опираются на экономический прогресс, на рост производительных сил. Революция 1905 г. потерпела поражение не из-за тех или иных «ошибок» тактики, а вследствие недостатка революционных сил, т.-е. прежде всего — сил пролетариата. Но силы пролетариата растут вместе с ростом его численности и его значения в производстве, т.-е. вместе с капиталистическим развитием в стране. При этих условиях отрицать возможность промышленного подъема в столыпинской России, значит мысленно увековечивать существующие классовые отношения и тем самым исключать возможность каких бы то ни было серьезных революционных завоеваний в дальнейшем. Ибо российская революция — запомните это твердо, рабочие, — может сделать новый решительный шаг вперед, лишь опираясь на планомерную, расширяющуюся и углубляющуюся классовую борьбу пролетариата, а не на стихийные вспышки изголодавшихся безработных и сельских пауперов (полунищих).

На чем, однако, основана мысль, будто при господстве режима 3 июня с его законом 9 ноября совершенно исключена возможность дальнейшего развития производительных сил? На либеральной поверхностности, на народнической растерянности, на теоретических недоразумениях.

Нет слов: сама революция выросла из того, что старый режим стеснял развитие производительных сил. И если бы революция победила; если бы она очистила деревню от паразитического дворянства и передала землю свободному крестьянину-фермеру; если бы на место царской бюрократии с ее фискальным хищничеством и бюджетным непотребством она установила политическую демократию, — тогда, на основе раскрепощенного революцией внутреннего рынка, экономическое развитие понеслось бы вперед семимильными шагами, и Россия с ее 160-миллионным населением и неисчерпаемыми естественными богатствами в очень короткий срок догнала бы Западную Европу и Северную Америку. В обстановке же нынешней России, на основе нынешнего внутреннего рынка, такой подъем, разумеется, невозможен. Но вытекает ли отсюда, что никакой подъем в этих условиях невозможен? что страна обречена на экономическое гниение и, следовательно, — на политический развал? Кто ответил бы так, тот показал бы, что сила режима 3 июня застилает от его глаз другую, большую силу: современное капиталистическое развитие в его мировом масштабе. А ведь никакая контрреволюция, если бы и хотела, не могла бы изменить тот факт, что Россия есть неотделимая часть мирового капиталистического целого, подчиняется его законам и вместе с ним осуждена проходить через чередование периодов промышленного кризиса и промышленного подъема.

В сентябре прошлого года, характеризуя повышательную тенденцию мирового рынка (см. N 16 «Правды» — "Навстречу подъему"), мы писали: "Промышленный подъем — только вступление к политическому подъему. Мы уверенно идем навстречу и тому, и другому!" Мы не ошиблись. Что 1910 год был в общем и целом годом поворота в сторону оживления, это теперь признают все. Вместе с тем можно с полной уверенностью утверждать, что то повышение политического самочувствия, которое наблюдается в среде городской демократии, есть косвенное отражение экономического оживления, сказавшегося прежде всего в повышении стачечной волны.

Но те же цифры производства, ввоза и вывоза за прошлый год, которые устанавливают улучшение экономической конъюнктуры, — так могут возразить нам, — свидетельствуют вместе с тем, что это улучшение еще сравнительно незначительно и затронуло далеко не все отрасли производства. Это бесспорно. Но какие отсюда следуют выводы? Если мы оглянемся на Западную Европу, то найдем там то же самое явление. В Германии, Англии, Бельгии, Австрии 1910 год был годом несомненного перелома к лучшему после кризиса 1907–1909 годов. Но и здесь далеко не все еще отрасли промышленности оправились от паралича. Соединенные Штаты, где кризис свирепствует еще почти во всей своей силе, повышают учетный процент в Европе, держат английский рынок под страхом запружения американскими товарами и таким образом парализуют торгово-промышленную инициативу Европы. Но никто уже не сомневается, что Европа успешно преодолевает и преодолеет последствия кризиса, а за ней и Америка. Для России же это означает, с одной стороны, повышенный спрос со стороны Европы на продукты земледелия и рост цен на зерно, масло, птицу, яйца; приток свежих денег к земледелию и его интенсификацию (усовершенствование), с другой стороны — приток свежих европейских капиталов к русской промышленности. Оба эти процесса, происходящие уже и сейчас и являющиеся двумя важными факторами промышленного оживления, должны в ближайшее время развертываться все более и более быстрым темпом.

И чем шире и глубже они охватят хозяйственную жизнь России, тем значительнее будут их последствия для пролетариата.

Но не отвлечет ли — спрашивают многие — экономическая борьба внимания и сил рабочих масс от политических интересов и задач? Такого рода предположение ошибочно в корне. Не всегда и не везде влияние промышленного подъема одинаково. Если бы последние два-три года были временем напряженных политических выступлений и столкновений, тогда можно было бы допустить, что экономический расцвет временно понизит политическую активность, отведя классовую энергию в русло профессионального движения. Но ведь дело обстоит как раз наоборот. Последние три года, благодаря соединенным ударам ужасающей безработицы и разнузданной реакции, были временем жестокого классового распада, организационного и идейного расцепления и крайнего принижения политических интересов даже в верхнем наиболее зрелом слое пролетариата. При таких условиях можно с уверенностью сказать, что оздоровляющее влияние экономического подъема должно и в политической сфере сказаться уже на первых шагах. Политика слишком властно и неотразимо навязывается рабочим условиями современной России. Пролетарская масса может не замечать, что она заперта в каменном мешке столыпинской государственности, только до тех пор, пока она находится в состоянии неподвижности. Но стоит ей начать шевелиться хотя бы в чисто экономической области, как она сразу же грудь с грудью столкнется и с законом 4 марта, и с полицейской практикой, и с думским законодательствованием, словом, со всей политикой победоносной контрреволюции. А это значит, другими словами, что экономическое оживление будет параллельно сопровождаться нарастанием политической активности в пролетариате. Опыт последних месяцев как нельзя лучше подтверждает правильность этой точки зрения.