Я нисколько не жалуюсь на крики этого негодования, в политической борьбе страсть есть законная вещь, но я очень жалею о том, что та точка зрения, которая находит сейчас такое бурное выражение в зале, в этих криках и протестах, — что она не нашла своего политического и членораздельного выражения на этой трибуне…

Ни один оратор не вышел сюда и не сказал нам: зачем вы спорите о прошлой коалиции и зачем вы задумываетесь о будущем, у вас есть А. Ф. Керенский — и этого с вас за глаза довольно. Ни один этого не сказал…

(Новый бурный взрыв протеста, шум и крики: "Довольно!".)

Я буду молчать, пока в зале не восстановится тишина!

(С большим трудом председателю удается восстановить тишину.)

Именно наша партия никогда не была склонна возлагать ответственность за настоящий режим на злую волю того или другого лица. Еще в мае месяце мне в частности приходилось выступать перед Петроградским Советом, где я говорил: "Вы, борющиеся партии, создаете искусственно тот режим, в котором наиболее ответственное лицо, независимо от собственной воли, становится механической точкой будущего русского бонапартизма". (Шум, голоса: "ложь!" "демагогия!".)

Товарищи! здесь не может быть никакой демагогии, ибо здесь все сказано в терминах совершенно объективных, что из определенных политических комбинаций неизбежно вытекает тенденция к единоличному режиму.

Каковы эти комбинации? Мы их формулируем так: в современном обществе идет глубокая напряженная борьба. У нас, в России, в эпоху революции, когда массы, впервые поднятые с низов, впервые почувствовали себя субъективно, как классы, у которых есть глубочайшие социальные язвы, накопленные в течение столетий, когда они впервые ощутили себя, как класс политический, как юридическое лицо, и стали стучаться во все твердыни собственности, — в такую эпоху классовая борьба должна получить самое страстное и напряженное выражение.

Демократия, то, что мы называем демократией, является политическим выражением этих народных трудящихся масс: рабочих, крестьян, солдат. Буржуазия и дворянство отстаивают твердыни собственности. Борьба между демократией и имущими классами неизбежна и сейчас, после того, как революция, по выражению имущих классов, разнуздала низы. Борьба эта, в тех или иных формах, все обостряясь, проделает весь закономерный цикл развития, и никакое красноречие, никакие программы не смогут приостановить это развитие.

Когда в таком великом историческом напряжении борются классы собственности и угнетенные, когда происходит историческая схватка, то объектом ее является сознательно и бессознательно государственная власть, как тот аппарат, при помощи которого можно либо оставить собственность неприкосновенной, либо произвести в ней глубокие социальные изменения.

И вот в эту эпоху, товарищи, когда движущие силы, силы революции вырвались на волю, коалиционная власть есть величайшая историческая бессмыслица, которая не может удержаться, или величайшее лукавство имущих классов, направленное к тому, чтобы обезглавить народные массы, чтобы лучших, наиболее авторитетных людей взять в политический капкан и потом предоставить массы, — эту, как они говорят, разнузданную стихию, — самим себе, утопить в собственной крови.

Товарищи! Сторонники коалиции говорили: чисто буржуазная власть невозможна. Почему, однако, невозможна чисто буржуазная власть? Здесь Минор объяснил, что социалистическое министерство будет так же недолговечно и мало плодотворно, как коалиционное, но это одинаково плохой комплимент как для коалиционного министерства, так и для социалистического. В таком случае я вас спрашиваю: почему не передать власть буржуазии? Нам говорят: это невозможно.

Товарищ Церетели несколько раз — и правильно — говорил: это вызовет гражданскую войну. Стало быть, обострение отношений масс и имущих классов таково, что переход власти к имущим классам неизбежно означает гражданскую войну. Такова сила, острота и напряженность антагонизма, независимо от злой воли большевиков.

В такую историческую эпоху, когда буржуазия сама не может удержать власть, а народные массы еще не умеют или не сумели взять власть, в такую эпоху исторического междуцарствия, когда буржуазия тянет власть к себе, но с опаской, а демократия тянется к власти, но не смеет взять ее в свои руки, возникает потребность искать третейского судью, диктатора, Бонапарта, Наполеона. Вот почему, прежде чем Керенский занял то место, которое он занял теперь, вакансия на Керенского была открыта слабостью и нерешительностью революционной демократии. (Аплодисменты, голос: "слабо!".)

Если вы повторите опыт коалиции теперь, после того, как он завершил свой естественный цикл, после того, как кадеты дважды приходили и уходили, — при чем, товарищи, кадеты приходят и уходят для одних и тех же целей, для того, чтобы саботировать работу революционной власти, — после того, как вы пережили опыт корниловщины, — новое обращение к кадетам, я думаю, не будет только повторением старого опыта.

Здесь, правда, говорят, что нельзя обвинять кадетскую партию в том, что она была соучастницей корниловского мятежа. Здесь, если я не ошибаюсь, товарищ Знаменский не в первый уже раз говорил нам, большевикам: вы протестовали, когда мы делали ответственной всю вашу партию, обвиняя ее за движение 3–5 июля, как партию; не повторяйте же ошибок некоторых из нас, не делайте ответственными всех кадетов за мятеж Корнилова. Но в этом сравнении, по-моему, есть маленький недочет: когда обвиняли большевиков — правильно или неправильно, это другой вопрос, — в том, что они вызвали движение 3–5 июля, провоцировали его, — речь шла не о том, чтобы приглашать их в министерства, а о том, чтобы приглашать их в «Кресты»… (Смех.)

Вот тут, товарищи, есть некоторая разница, которую, я надеюсь, не будет отрицать и А. С. Зарудный. Мы говорим: если вы желаете тащить кадетов в тюрьму за корниловское движение, то не делайте этого оптом, а каждого отдельного кадета расследуйте со всех сторон. (Смех; голоса: "браво!".)

Но вот, товарищи, когда вы будете приглашать в министерство ту или другую партию, — возьмем для парадокса, только для парадокса, — партию большевиков… (Шум, смех… — "Вам хочется в министерство!" — кричат с мест.) Я уже успокоил всех, сказав, что это только парадокс. Если бы вам понадобилось министерство, которое имело бы своей задачей разоружение пролетариата и вывод революционного гарнизона, или приглашение 3 конного корпуса, то я скажу, что большевики, запутанные в движении 3–5 июля — все или частью, — для этого дела разоружения Петрограда, гарнизона и рабочих, как партия, как целое, абсолютно не годятся (аплодисменты), ибо, товарищи, хотя 3–5 июля мы не вызывали рабочих на улицу, но все наши симпатии были на стороне тех солдат и рабочих, которых потом разоружали, расформировывали; мы были с их лозунгами — мы ненавидели то, что они ненавидели, и любили то, что они любили… — ("Они арестовали Чернова!" — раздается возглас.) Если я не ошибаюсь, Чернов здесь, он подтвердит вам это. (Чернов одобрительно кивает головой.) В насилии над Черновым принимали участие не демонстрирующие массы, а небольшая кучка явно уголовных субъектов, одного из вождей которых я узнал в «Крестах» в качестве уголовного громилы.

Но вопрос, товарищи, не в этом. Если бы речь шла о кадетской партии, о введении ее в министерство, то решающим для нас являлось бы не то обстоятельство, что тот или иной кадет находился в закулисном соглашении с Корниловым, не то, что Маклаков стоял у телефона, когда Савинков вел переговоры с Корниловым, не то, что Родичев ездил на Дон и вел политические разговоры с Калединым, не в этом суть, а вся суть в том, что вся буржуазная печать либо приветствовала Корнилова, либо отмалчивалась, выжидая победы Корнилова. Эта буржуазная печать отражала на всех языках лжи мысли, чувства и желания буржуазных классов. Вот почему я говорю, что у нас нет контрагентов для коалиции.