Часами стояли люди окраин, подвальных этажей и чердаков в убогих пальто, с шапками и тяжелыми платками на головах, с просочившейся внутрь обуви грязью улиц, с застрявшим в горле осенним кашлем, сомкнувшись плечом к плечу, все больше уплотняясь, чтобы дать место новым, чтобы дать место всем, и слушали без устали, жадно, страстно, требовательно, боясь упустить то, что нужнее всего понять, усвоить и сделать. Казалось, за истекшие месяцы, за последние недели, за самые последние дни сказаны уже все слова. Но нет, сегодня они звучат иначе. Массы переживают их по-новому, уже не как проповедь, а как обязательство действия. Опыт революции, войны, тяжелой борьбы, всей горькой жизни поднимается из глубин памяти каждого угнетенного нуждою человека и вкладывается в эти простые и повелительные лозунги. Так дальше не может идти. Надо проломить выход к будущему.

К этому простому и удивительному дню, ярко выделяющемуся на не бледном и без того фоне революции, обращался впоследствии взорами каждый участник событий. Образ одухотворенной и сдержанной в своей неукротимости человеческой лавы навсегда врезался в память очевидцев. "День Петроградского Совета, — пишет левый эсер Мстиславский, — проведен был на многочисленных митингах с огромным подъемом". Большевик Пестковский, выступавший на двух заводах Васильевского острова, свидетельствует: "Мы ясно говорили массе о предстоящем захвате власти нами и, кроме одобрения, ничего не слышали". "Вокруг меня, — рассказывает Суханов о митинге в Народном доме, — было настроение, близкое к экстазу… Троцкий формулировал какую-то общую краткую резолюцию… Кто за… Тысячная толпа, как один человек, подняла руки. Я видел поднятые руки и горевшие глаза мужчин, женщин, подростков, рабочих, солдат, мужиков и — типично мещанских фигур… Троцкий продолжал говорить. Несметная толпа продолжала держать поднятые руки. Троцкий чеканил слова: это ваше голосование пусть будет вашей клятвой… Несметная толпа держала руки. Она согласна, она клянется". Большевик Попов рассказывает о восторженной присяге, которую приносили массы: "…ринуться по первому зову Совета". Мстиславский говорит о наэлектризованной толпе, присягавшей на верность советам. Та же картина, лишь в меньшем размере, наблюдалась во всех частях города, в центре и на окраинах. Сотни тысяч людей в одни и те же часы поднимали руки и клялись довести борьбу до конца.

Если повседневные заседания Совета, солдатской секции, гарнизонного совещания, фабрично-заводских комитетов давали внутреннюю спайку широкому слою руководителей; если отдельные массовые собрания сплачивали заводы и полки, то день 22 октября сплавил под высокой температурой в одном гигантском котле подлинные народные толщи. Массы увидели себя и своих вождей, вожди увидели и услышали массы. Обе стороны остались удовлетворены друг другом. Вожди убедились: дальше откладывать нельзя! Массы сказали себе: на этот раз дело будет сделано!

Успех воскресного смотра большевистских сил сбавил самоуверенности у Полковникова и у его высокого начальства. По соглашению с правительством и ЦИК ом штаб сделал попытку договориться со Смольным. Почему бы, в самом деле, не восстановить старые, добрые, дружественные нравы контакта и соглашения? Военно-революционный комитет не отказался делегировать своих представителей для обмена мнениями: лучшей разведки нельзя было и желать. "Переговоры были кратки, — вспоминает Садовский. — Представители округа соглашались на все выставленные ранее Советом условия… взамен чего должен быть аннулирован приказ Военно-революционного комитета от 22 октября". Речь шла о документе, объявлявшем штаб орудием контрреволюционных сил. Те самые делегаты Комитета, которых Полковников столь неучтиво отослал домой два дня тому назад, потребовали и получили на руки, для доклада в Смольном, проект соглашения, подписанный штабом. В субботу эти условия полупочетной капитуляции были бы приняты. Сегодня, в понедельник, они уже запоздали. Штаб ждал ответа, но не получил его.

Военно-революционный комитет обратился к населению Петрограда с извещением о назначении комиссаров при воинских частях и в особо важных пунктах столицы и окрестностей. "Комиссары, как представители Совета, неприкосновенны. Противодействие комиссарам есть противодействие Совету рабочих и солдатских депутатов". Граждане приглашаются в случае неурядиц обращаться к ближайшим комиссарам для вызова вооруженной силы. Это язык власти. Но Комитет все еще не дает сигнала к открытому восстанию. Суханов спрашивает: "Делает ли Смольный глупости или играет с Зимним, как кошка с мышкой, провоцируя нападение?" Ни то ни другое. Давлением масс, тяжестью гарнизона Комитет вытесняет правительство. Он берет без боя то, что можно взять. Он выдвигает свои позиции вперед без выстрела, сплачивая и укрепляя на ходу свою армию; измеряет своим нажимом силу сопротивления врага, ни на минуту не спуская с него при этом глаз. Каждый новый шаг вперед изменяет диспозицию в пользу Смольного. Рабочие и гарнизон врастают в восстание. Кто первый призовет к оружию, обнаружится в ходе наступления и вытеснения. Теперь это уже вопрос часов. Если в последний момент у правительства найдется смелости или отчаяния подать сигнал к сражению, ответственность ляжет на Зимний, а инициатива все равно останется за Смольным. Акт 23 октября означал низложение властей прежде, чем будет низложено само правительство. Военно-революционный комитет связывал враждебному режиму конечности, прежде чем нанести ему удар в голову. Применять эту тактику "мирного проникновения", легально ломать врагу кости и гипнотически парализовать остатки его воли можно было, только имея тот несомненный перевес сил, который был на стороне Комитета и все еще продолжал увеличиваться с часу на час.

Комитет ежедневно читал широко раскрытую перед ним карту гарнизона, знал температуру каждого полка, следил за происходящими в казармах сдвигами взглядов и симпатий. Неожиданностей с этой стороны быть не могло. На карте оставалось, однако, несколько темных пятен. Нужно было попытаться вытравить или хотя бы уменьшить их. Еще 19-го обнаружилось, что большинство комитетов Петропавловской крепости настроено недоброжелательно или двусмысленно. Сейчас, когда весь гарнизон стоит за Комитетом и крепость взята в кольцо по крайней мере политически, пора решительно перейти к завладению ею. Назначенный комиссаром поручик Благонравов наткнулся на сопротивление: правительственный комендант крепости отказывался признать большевистскую опеку и даже — ходили слухи — хвалился, что арестует молодого опекуна. Нужно было действовать, и притом немедленно. Антонов предложил ввести в крепость надежный батальон Павловского полка и разоружить враждебные части. Но это была слишком острая операция, которой могло бы воспользоваться офицерство, чтобы вызвать кровопролитие и разбить единодушие гарнизона. Есть ли действительная необходимость идти на такую крайнюю меру? "Для обсуждения этого вопроса был вызван Троцкий… — рассказывает Антонов в своих воспоминаниях. — Троцкий тогда сыграл решающую роль; он своим революционным чутьем уловил то, что нам посоветовал: предложил взять эту крепость изнутри. "Не может быть, чтобы там войска не сочувствовали нам", — сказал он, и оказалось, верно. Троцкий и Лашевич отправились на митинг в крепость". В Смольном с великим волнением ждали результатов предприятия, которое казалось рискованным. Троцкий вспоминал впоследствии: "23-го я поехал в крепость около двух часов дня. Во дворе шел митинг. Ораторы правого крыла были в высшей степени осторожны и уклончивы… Нас слушали, за нами шли". На третьем этаже Смольного вздохнули полной грудью, когда телефон принес радостную весть: гарнизон Петропавловки торжественно обязался подчиняться отныне только Военно-революционному комитету.

Переворот в сознании частей крепости не был, разумеется, результатом одной или двух речей. Он был солидно подготовлен прошлым. Солдаты оказались гораздо левее своих комитетов. Лишь скорлупа старой дисциплины, вся в трещинах, держалась за крепостной стеной несколько дольше, чем в городских казармах. Но достаточно оказалось толчка, чтобы и она развалилась в куски.