После того как в борьбе с Корниловым советы при безволии и бессилии официальной демократии спасли революцию, Ленин писал: "Пусть учатся на этом примере все маловеры. Пусть устыдятся те, кто говорит: "У нас нет аппарата, чтобы заменить старый, неминуемо тяготеющий к защите буржуазии аппарат". Ибо этот аппарат есть. Это и есть советы. Не бойтесь инициативы и самостоятельности масс, доверьтесь революционным организациям масс — и вы увидите во всех областях государственной жизни такую же силу, величественность, непобедимость рабочих и крестьян, какую обнаружили они в своем объединении и порыве против корниловщины".
В первые месяцы своего подполья Ленин пишет книгу "Государство и революция", главные материалы для которой были им подобраны еще в эмиграции, в годы войны. С той же тщательностью, с какою он обдумывал практические задачи дня, он разрабатывает теперь теоретические проблемы государства. Он не может иначе: для него теория — действительно руководство к действию. Ленин ни на минуту не ставит себе при этом целью внести в теорию новое слово. Наоборот, своей работе он сообщает чрезвычайно скромный, подчеркнуто ученический характер. Его задача — восстановить подлинное "учение марксизма о государстве".
Тщательным подбором цитат и их детальным полемическим истолкованием книга может показаться педантской… действительным педантам, которые под анализом текстов не способны почувствовать могучий пульс мысли и воли. Уже одним восстановлением классовой теории государства на новой, более высокой исторической основе Ленин сообщает идеям Маркса новую конкретность, а следовательно, и новую значимость. Но неизмеримую свою важность работа о государстве почерпает прежде всего в том, что является научным введением в величайший в истории переворот. «Комментатор» Маркса готовил свою партию к революционному завоеванию шестой части земной территории.
Если бы государство можно было просто приспособить к потребностям нового исторического режима, не возникали бы революции. Между тем сама буржуазия приходила до сих пор к власти не иначе как путем переворота. Теперь очередь за рабочими. Ленин и в этом вопросе возвращал марксизму его значение как теоретическое орудие пролетарской революции.
Рабочие не смогут овладеть государственным аппаратом? Но дело идет совсем не о том, учит Ленин, чтобы овладеть старой машиной для новых целей: это реакционная утопия. Подбор людей в старом аппарате, их воспитание, их взаимоотношения — все противоречит историческим задачам пролетариата. Завоевав власть, надо не перевоспитывать старый аппарат, а разбить вдребезги. Чем заменить его? Советами. Из руководителей революционных масс, из органов восстания они станут органами нового государственного порядка.
В водовороте революции работа найдет мало читателей; она и издана будет только после переворота. Ленин разрабатывает проблему государства прежде всего для собственной внутренней уверенности и — для будущего. Сохранение идейной преемственности составляло одну из постоянных его забот. В июле он пишет Каменеву: "Entre nous, если меня укокошат, я вас прошу издать мою тетрадку "Марксизм о государстве" (застряла в Стокгольме). Синяя обложка переплетенная. Собраны все цитаты, из Маркса и Энгельса, равно из Каутского против Паннекука. Есть ряд замечаний и заметок. Формулировать. Думаю, что в неделю работы можно издать. Считаю важным, ибо не только Плеханов и Каутский напутали. Условие: все сие абсолютно entre nous" (фр. между нами.). Революционный вождь, травимый как агент враждебного государства и считающийся с возможностью покушения со стороны врагов, заботится об издании «синей» тетради с цитатами из Маркса — Энгельса, — таково его секретное завещание. Словечко «укокошат» должно служить противоядием против ненавистной патетики: поручение по самому своему существу имеет патетический характер.
Но, ожидая удара в спину, Ленин сам готовился нанести удар в грудь. Пока он, между чтением газет и писанием инструктивных писем, приводил в порядок полученную наконец из Стокгольма драгоценную тетрадь, жизнь не стояла на месте. Близился час, когда вопрос о государстве предстояло решать практически.
Из Швейцарии, сейчас же после низвержения монархии, Ленин писал: "…мы не бланкисты, не сторонники захвата власти меньшинством…" Эту же мысль он развивал по приезде в Россию: "Мы сейчас в меньшинстве, — массы нам пока не верят. Мы сумеем ждать… Они хлынут в нашу сторону, и, учитывая соотношение сил, мы тогда скажем: наше время пришло". Вопрос о завоевании власти стоял в эти первые месяцы как вопрос о завоевании большинства в советах.
После июльского разгрома Ленин провозгласил: власть может быть взята отныне лишь вооруженным восстанием; опираться придется при этом, очевидно, не на деморализованные соглашателями советы, а на заводские комитеты; советы как органы власти придется заново создавать после победы. На самом деле большевики уже через два месяца отвоевали советы у соглашателей. Природа ошибки Ленина в этом вопросе в высшей степени характерна для его стратегического гения: для самых смелых замыслов он делает расчеты, исходя из наименее благоприятных предпосылок. Как, въезжая в апреле через Германию в Россию, он считал, что с вокзала попадет в тюрьму, как 5 июля он говорил: "Они, пожалуй, нас перестреляют", так теперь он считал: соглашатели не дадут нам овладеть большинством в советах.
"Нет человека более малодушного, чем я, когда я вырабатываю военный план, — писал Наполеон генералу Бертье, — я преувеличиваю все опасности и все возможные бедствия… Когда мое решение принято, все позабыто, кроме того, что может обеспечить его успех". Если отбросить рисовку, выражающуюся в мало подходящем слове «малодушие», то существо мысли может быть целиком отнесено к Ленину. Разрешая проблему стратегии, он заранее наделял врага собственной решимостью и дальнозоркостью. Тактические ошибки Ленина были чаще всего побочным продуктом его стратегической силы. В данном случае вряд ли вообще уместно говорить об ошибке: когда диагност подходит к определению болезни посредством последовательных исключений, его гипотетические допущения, начиная с самых худших, являются не ошибками, а методом анализа.
Как только большевики получили в свои руки оба столичных совета, Ленин сказал: "Наше время пришло". В апреле и июле он сдерживал; в августе теоретически подготовлял новый этап; начиная с середины сентября он торопит и подгоняет изо всех сил. Теперь опасность не в забегании вперед, а в отставании. "Преждевременного в этом отношении быть теперь не может". В статьях и письмах, обращенных к Центральному Комитету, Ленин анализирует обстановку, выдвигая каждый раз на переднее место международные условия. Симптомы и факты пробуждения европейского пролетариата являются для него, на фоне событий войны, неоспоримым доказательством того, что непосредственная угроза русской революции со стороны иностранного империализма будет все более убывать. Аресты социалистов в Италии и особенно восстание в немецком флоте заставляют его провозгласить величайший перелом во всей мировой обстановке: "мы стоим в преддверии всемирной пролетарской революции".
Об этой исходной позиции Ленина эпигонская историография предпочитает молчать как потому, что расчет Ленина кажется опровергнутым событиями, так и потому, что, согласно позднейшим теориям, русская революция должна при всех условиях довлеть сама себе. Между тем ленинская оценка международной обстановки меньше всего была иллюзорной. Симптомы, которые он наблюдал сквозь сито военной цензуры всех стран, действительно знаменовали приближение революционной бури. В центральных империях она через год потрясла старое здание до самого фундамента. Но и в странах-победительницах, Англии и Франции, не говоря уж об Италии, она надолго лишила правящие классы свободы действий. Против крепкой, консервативной, уверенной в себе капиталистической Европы изолированная и не успевшая окрепнуть пролетарская революция в России не могла бы продержаться и несколько месяцев. Но этой Европы больше не было. Революция на Западе, правда, не поставила у власти пролетариат — реформисты спасли буржуазный режим, — но оказалась все же достаточно могущественной, чтобы оградить Советскую республику в первый, наиболее опасный период ее существования.