В три часа ночи вдруг вспыхнул философский спор о том, что было бы, если бы на голову Исааку Ньютону упало не яблоко, а груша или кокосовый орех! Воины с большим интересом отнеслись к этой теме, включили свет и начали обсуждать. Много неожиданных вещей прозвучало, но вывод последовал варварский. По мнению старослужащих батальона особого назначения получалось, что для стимуляции научного и технического прогресса необходимо ученых бить по головам. И неученых тоже. Увидел: человек задумался – и по голове!

Но меня подкосило другое.

В казарме бывают часы, когда и поспать можно. Важно только, в какой ситуации очутишься, когда проснешься. И здесь главное – понять, что происходит, и успеть подготовиться. Потому как иной раз у нас происходят вещи запредельные. Просыпаюсь как-то от странных звуков. Четыре часа ночи. В казарме полумрак, на редкость тихо. Огляделся. Через проход и тоже на третьем ярусе один из молодых, приподнявшись на кровати, выпучил глаза и как-то странно водит головой. Что это с ним, думаю. Может, лунатик? Но он вдруг начинает корчиться. Нет, думаю, наверно, эпилептик. Как же это его в армию призвали такого?! Интересно! Я ни разу не видел эпилептических припадков. Но если он с третьего яруса брякнется, то наверняка покалечится. Я тоже приподнялся и уставился на этого типа. Жду, что будет дальше. А он уже извивается, глаза безумные из орбит лезут, рот раскрыт. И какие-то странные звуки издает. Словно пытается что-то сказать, но не ртом, губами и голосовыми связками, а всем телом. Что-то странное происходит с человеком, а что – непонятно. То ли он увидел, что я на него смотрю, и тоже повернулся в мою сторону, чтобы что-то сказать или попросить о помощи, то ли он в своем странном состоянии вообще ничего не видел и не понимал – трудно сказать. Двое нас бодрствующих в спящей казарме – даже дневальный прикемарил. Не могу я понять, что творится с человеком! Может, в его тело злостные космические пришельцы вселились! Жду, что будет дальше.

И дождался.

Вонючая теплая волна хлестнула мне в лицо и накрыла с головой по пояс. Я даже представить не мог, что простой советский солдат может блевать на такие расстояния!! А он еще и еще! Но уже не достал.

Если вас никогда не облевывали, вам не понять. Омерзительнейшее ощущение, когда чужая блевотина стекает по лицу, груди! И до смерти обидно – ну почему в меня?! Полно народа вокруг, и гораздо ближе лежат, причем большинство внизу, что намного удобней – блюй на кого хочешь! Так нет, сволочь, через весь проход, да на такой же высоте!.. Правильно старики говорят – таких надо маслать! Скорее всего, этот придурок сухой картошкой обожрался, хотя даже самому тупому ясно, что ее нельзя много есть. Но таким баранам, как этот, лишь бы брюхо набить!

Испытав сильнейший стресс, ушел я из казармы насовсем. Оборудовал себе ночлег на рабочем месте. Самый большой Лешин стол облюбовал себе под кровать. На ночь обставляю его рефлекторами – никаких матрасов не надо. И утром хорошо – постель не застилать.

Тихими вечерами, когда офицеры в своем ДОСе, солдаты в казарме, а на ПЦ и пеленгаторах идет круглосуточное боевое дежурство, можно и музыку послушать. Хорошие у американцев песни, а у нас слышимость. На том берегу есть маленький город Ном, а в нем аж две радиостанции. И все мы здесь: штатские и военные, офицеры и рядовые, разведчики, пехота, пограничники и моряки на северном побережье Берингова моря – любим американские песни, хоть и не положено, записываем их и развозим пленку по всему Союзу, чтобы и дома слушать.

донеслось с другого берега.

Вот уж, действительно, про нас песня! Нам бы, советским воинам-первогодкам, декабрь пережить, а дальше легче будет. И вообще, как я заметил, у американцев много песен про нас. Хотя, казалось бы, откуда они знают, как мы здесь живем и чем дышим? Удивительно! Американские песни помогают советским воинам выживать в Советской Армии!

Но не всем.

День начался, как обычно. Офицеры – кто корпел над своей справкой, как добросовестный Леша, кто глазел по сторонам, кто курил. Все было спокойно. Приближался обед. И вдруг что-то случилось. Словно шелест какой-то прошел в нашей разреженной кислорододефицитной атмосфере. Потом офицеры побежали на улицу. Тут же в приоткрытую дверь заглянул Саша Белов.

– Биб застрелился! – шепнул и исчез.

Он застрелился прямо перед штабом. На своем боевом посту. Поставил автомат на очередь, упер его прикладом в землю, навалился на дуло и какой-то щепкой надавил на курок. Ему прошило левую сторону груди тремя пулями. Это случилось совсем рядом, но мы даже не услышали выстрелов.

Ни для кого не было секретом, почему он это сделал. Все всё знали. Два месяца его систематически избивали и не давали спать. Он пытался вздремнуть при любой возможности, иной раз даже в самых неподходящих условиях и позах. За это избивали еще сильней. Он постоянно ходил в синяках, как сомнамбула, с трудом передвигая конечности, и уже не мог выйти из этого круговорота служебных обязанностей, унижений, побоев и бессонницы. Реальность стала принимать какие-то новые странные качества.

Его убийцы, почуя скорую развязку, с удвоенным азартом погнали его к финишу, с интересом ожидая, как это произойдет. Подталкиваемый с разных сторон Биб покорно устремился в указываемом направлении.

Последний раз его сильно избили в кочегарке, где он уснул за угольной кучей с совковой лопатой в руках.

– А-а, молодь, угораешь! – злорадно заверещал ефрейтор Ишков и набросился на спящего.

Биб сначала подумал, что все это ему снится. Вот сейчас он проснется, и бить перестанут. Под ударами проснулся и понял, что выхода нет – его избивают и во сне, и наяву. Круг замкнулся.

Комбат устроил собрание. Ругал стариков и грозил пересажать самых злостных.

– Да что же вы за люди такие?! – возмущался. – Начнется война, получите оружие – вы же друг друга перестреляете! – И, стукнув ладонью по столу, замолчал, сурово и требовательно глядя в зал.

Батальон безмолвствовал. Реплика комбата зависла в гробовом молчании. То ли это был знак согласия, то ли воины еще не решили, в кого стрелять, если начнется война. И что-то дрогнуло в его сердце. Оставшуюся часть своей речи комбат произнес уже без прежнего энтузиазма. Как и многие сидящие в зале, он очередной раз ощутил, что это неодолимо. И никто здесь ничего не в силах изменить. И почему он должен заниматься перевоспитанием?! Есть специальная должность для этого!

Но замполит авторитетом не пользуется. Мужик он неплохой, но спивается окончательно. Ломаются не только рядовые. Когда наш комбат принял батальон и свежим глазом увидел, что здесь творится, то сразу же сурово предупредил стариков, а через пару месяцев троих отправил в дисбат. Тогда это было списано на недоработки прежнего командования. А теперь на кого списывать? Скоро ему самому сдавать батальон, и любое ЧП – это уже его недоработки. Поэтому в заключительной части своей речи комбат сделал ставку на совесть. И старики облегченно вздохнули – расследования не будет.

На похороны Биба приехали его мать и отчим. Замполит объяснил, что их сын погиб при исполнении служебного долга. Гроб не открывали.

Рядовой Бебко ушел в вечную мерзлоту, как в музей истории батальона. А те, кто остался в живых, проклинали его последними словами:

– Дурак! Идиот! Если уж ты решился, если тебе жизнь не дорога, что ж ты, гад, стариков этих не перестрелял?! У тебя же полный рожок патронов! Тебе бы все «спасибо» сказали и всю жизнь поминали добрым словом!

– Пятерых запросто можно было положить! Они как раз в кучку сбились, в карты играли.

– Да хотя бы троих – и то хорошо.

– Даже одного – и то нам легче.