Аэне? А почему на нем выгравировано ее собственное имя — Нира? Собственный мастер тэйвонту?

И тут до меня дошло. Клинок! Форма! Нира!

Значит… Значит… Не было никакого бреда! Не было беззащитной, кроткой девушки.

Почему-то это ударило меня так, что я чуть снова не поплыла, заледенев душой.

Минуты три я тупо смотрела на эту рукоятку и чуть не заревела в слух — моя душа была разбита! Я никто! Я не хорошая девочка!

Успокоиться я не смогла. Неудивительно. Наверно сказалась усталость последних часов. Нервы мои были как расстроенная гитара. Способная на свои собственные действия и звучащая от каждого звука. Обида на весь мир захватила меня. Меня обманули, так обманули! (Почему-то в этом сладком состоянии я совершенно забыла, что обманула сама себя). Горю моему не было предела. Словно маленькая девочка, которую поманили пряником, а потом отобрали, я отчаянно заревела.

Содрав с себя ненавистную форму, я утопила ее в реке с клинками в качестве грузила, будто избавившись от нее я могла избавиться от себя и вернуть себя к детскому состоянию. Совершенно автоматически отметив ориентиры при этом, так что смогла бы воспользоваться в случае нужды в любой момент. Но это я не заметила.

Я вошла в ледяную, стылую осеннюю воду и добросовестно вымылась от грязи, продолжая плакать. Прежде всего голову, почему-то не обращая внимания на холод. Будто такие разницы температур были ничто для моего закаленного железного тела. Я драяла себя и ревела, размазывая слезы по лицу.

Увидев плывущую по реке связку одежды, зацепившуюся за одно из бревен, очевидно, так всю и сорванную порывом ветра вместе с бельевой веревкой и хорошими прищепками, я хладнокровно переоделась в чужую довольно приличную женскую одежду, словно сорванную с принцессы. И с ненавистью утопила оставшуюся у меня черную рясу.

А потом пошла, куда глаза глядят, потому что не было у меня на земле места, где я была бы милой девочкой, (хотя сейчас, после болезни у меня было худенькое детское тело), а не беспощадным бойцом. Вместо того чтоб обойти встающие препятствия, я, как каждая нормальная женщина, упрямо продиралась сквозь густой кустарник, не разбирая дороги.

А слезы все капали и капали, все катясь по лицу. Я ничего, ничего не видела.

Пока не наткнулась на чью-то громадную грудь, сбив его на землю в своем упрямом движении и плаче.

— Дьявол!!! — выругался чей-то мужской голос, яростно пытаясь остановить меня.

И процедил сквозь зубы, тщетно стараясь удержаться на ногах и удержать меня на месте. — Не могу я вам чем-то помочь, леди!?!

Глава 13

Мы упали вместе.

Я тоже, но сверху, споткнувшись, ничего не видя от застилавших глаза слез, прямо на него… Лицом прямо ему в грудь. Лишь отчаяннее отчаянно зарыдав…

— Я не добрая девочка! — со слезами сказала я.

— Я это вижу… — мрачно сказал незнакомец, подымая меня и пытаясь отчистить от грязи свой прекрасный черный плащ. Странный плащ.

— И не леди…

— Я тоже это заметил!

— Но я леди! — оскорблено вспыхнула я.

— Это пока еще не видно, — спокойно сказал тот.

— Видно! — топнула я ногой, но меня только подхватили на руки.

— Ты кто? — уже спокойнее спросил мужчина, вытирая слезы, немного злясь и держа меня в руках. Не давая снова свалить его. Я видела, что он спокойный, рассудительный. — И откуда? Из какого города?

— Не знаю, — ответила я, всхлипывая. Его голос был так красив и снова напоминал о том, что меня никто просто не полюбит как простую девочку. — Йа п-потеряла память.

— Вот как, — как-то по-другому, более серьезно сказал он, внимательно вглядываясь в меня сверху. Поскольку я просто прижалась к груди, то он не мог увидеть ничего, кроме косы. Он попытался оторвать мое лицо от своей груди, но я только сильней прижалась к нему и разрыдалась снова.

— Ну, успокойтесь же, леди! — мягко сказал он, начиная сердиться, пытаясь вытереть мои слезы. — Со мной вас не грозит абсолютно ничего. А если вы пережили ураган…

— Это был такой ужас! — пожаловалась я, вспомнив, какое разочарование пережила.

— Ураган кончился… — успокаивающе сказал он, словно ребенку, заворачивая меня в плащ. — А я как раз доставлю вас к людям… Не волнуйтесь, у меня нет обычая есть маленьких девочек!

— Я не маленькая! — оскорблено сказала я.

Мне показалось, что на руке у него мелькнул шрам странной формы, который, мне показалось, я уже видела… Но я так и не вспомнила, где я видела такой шрам…

— Я верю… — почему-то он как-то странно прижал меня к груди.

Зарюмсанная, дрожащая, холодная я, потеряв над собой контроль, еще отчаянней прижалась к его большой груди, подняв на него глаза. Тыкаясь в нее, как щенок.

И разревелась еще безысходнее и неутешней…

— Ну, чего? Все уже прошло… Мы скоро выйдем к людям… — будто дебильному ребенку осторожно говорил он. Я почему-то навсегда запомнила каждое слово. И почему-то снова разревелась.

— Не реви! — отпустил он меня с рук, угрожая, что мне придется идти самой рядом с ним.

Но это было все равно, что раздувать пламя. Я плакала горько и отчаянно… От своей дурной женской судьбы и невозможности мечты… Надо же женщине когда-то выплакаться один раз от своей собачьей жизни… Лица я его не видела. Но безошибочно чувствовала его благородство, честь и чистоту, звучавшую в его голосе. Распознавать людей моя профессия. И ухватилась крепче, шмыгнув…

Я дрожала… Холодно было ужасно! Он это понял. Я и не заметила, как, отчаявшись что-то со мной сделать, меня снова подхватили на руки и закутали в плащ…

В общем, это был кошмар, когда меня ссаживали с рук и снова на них брали. Я его довела. Но, мне кажется, он имел какое-то отношение к воспитанию детей.

…Я слышала стук его сердца, и это успокаивало и укачивало меня. Хотелось идти так вечно! Не знаю, долго ли мы шли, скорей всего нет, потому что я так желала, чтоб мы никогда не останавливались… Пусть так и будет все время, — шмыгнув носом, все еще вздрагивая грудью, подумала я.

Когда он меня укутывал, на руке я увидела странный шрам, от которого на сердце стало чуть тревожно. И вместе с тем тепло. Я попыталась вспомнить, где я его уже видела, но так и не смогла — я снова все забыла. Только смутно помнила, что ураган вызывал у меня какие-то воспоминания, которые я тут же забыла.

Впрочем, сам ураган уже казался почти сном. И исчез так же быстро, как сон, который тут же забываешь. Хоть ты, казалось, его недавно помнил и так ярко пережил. Похоже, сама яркость переживаний поспособствовала этому.

Но в его руках было так надежно, тепло, уютно… Меня жалели, гладили непокорные вихры и ласкали, словно маленького потерявшегося ребенка…

— Рассказывай все, что помнишь! — тихо попросил он. — Я найду, где это…

— Я ничего не помню… — сквозь сон медленно пробормотала я. — Ни кто я, ни откуда. Смешно? Я летала… — серьезно сказала я. — А потом мылась.

— Тогда рассказывай, что думаешь, раз ничего не помнишь… Это поможет мне быстрей вернуть тебя туда, откуда забрал тебя ураган…

— А может мне это вовсе не хочется… — пробормотала я, крепче обнимая его за шею и сопя. Даже слезы высохли. Почему на сердце так тепло? Почему хочется, чтоб меня несли вечно? Почему мне не хочется отрываться от этой крепкой мускулистой шеи?

— Говори все, что приходит в голову… — пробормотал как-то странно он.

— Был когда-то такой Моцарт… — послушно начала бормотать я. — Я даже не знаю, где и когда. Смешное имя, правда? Когда он мыслил, он охватывал всю симфонию в одной мысли, в одном мгновении, в одном чувстве, как в озарении, когда он слышал "всю симфонию от начала и до конца сразу, одновременно, в один миг!" Это я помню, но не помню, кто учил меня мыслить. Озарение — только первая стадия мысли, это мысль, это первая стадия всеохватывающего мгновенного чувства… — сонно потерлась я. — Смешно, но я не помню, кто меня учил мыслить. В дальнейшем ты должна мгновенное чувство длить вечно, то есть держать его в сознании столько, сколько потребуется, охватывая миллионы признаком в едином охвате вне времени. Все аскеты испытывают это чувство