Ах, как я мог отпустить от себя такую женщину! Вне себя, я затопал ногами в бессильной злобе. Просматривая дневник, я находил все новые и новые фотографии. Они становились все детальнее, подробнее. Крупным планом были сняты ее нос, глаза, губы, пальцы, округлые линии рук, плеч, спины, ног, запястья, лодыжки, локти, колени, ступни… Я снимал ее, как фотографируют греческие статуи или буддийские изваяния. Тело Наоми было для меня подлинным произведением искусства, оно казалось мне более совершенным, чем все статуи Нары.[18] Когда я смотрел на нее, во мне возникало глубокое религиозное чувство. Ах, зачем я делал эти детальные снимки! Или, может быть, я предчувствовал, что когда-нибудь они послужат мне для печальных воспоминаний?…

Моя тоска по Наоми усиливалась с каждой минутой. Уже стемнело, на вечернем небе зажглись первые звезды. Стало холодно. С самого утра я еще ничего не ел, и у меня не хватало сил, чтобы развести огонь и зажечь свет. Я ходил по темному дому то вверх, то вниз, ругая себя дураком, и бил себя по лбу. «Наоми, Наоми», — звал я, обращаясь к стенам тихого и пустого ателье, и, без конца повторяя ее имя, прижимался лбом к полу. Нужно вернуть Наоми во что бы то ни стало, любой ценой. Я безоговорочно капитулирую перед нею, буду исполнять все ее желания, повиноваться ее воле. Да, но где она сейчас, что с ней?… У нее так много багажа, с вокзала в Токио она наверняка поехала на автомобиле. Значит, прошло уже часов пять или шесть, как она прибыла домой, в Асакусу. Расскажет ли она откровенно своим домашним, за что я прогнал ее? Или же из обычного своего упрямства выдумает какие-нибудь небылицы и станет втирать очки сестре и брату? Она, всегда со стыдом думавшая о своей семье, об их презренной торговле в квартале Сэндзоку, она, считающая своих родных людьми низшей расы и так редко навещавшая их. О чем советуются сейчас эти недружные сестры и брат? Конечно, ей скажут, чтоб она просила прощения, а она ответит: «Я не пойду извиняться. Пошлите кого-нибудь за вещами». И со спокойным лицом, как будто ничего не случилось, начнет шутить и хвастаться, вставляя английские слова и демонстрируя свои модные платья. Она будет высокомерна, как благородная барышня, на минуту заглянувшая в лачугу бедняков…

Однако, как-никак произошло важное для нее событие, и кто-то должен немедленно прийти к ней на помощь.

Если она откажется просить прощения, быть может, вместо нее придет ее сестра или брат? А если никто из родных не станет заботиться о ней? Наоми была всегда холодна с ними, и они, со своей стороны, не чувствуют никакой ответственности по отношению к ней. «Мы всецело поручаем вам этого ребенка, — сказали они, отдавая ее мне, когда ей было пятнадцать лет. — Делайте с ней что хотите…» — казалось, говорили они всем своим видом. Так, может быть, и теперь они предоставят ей действовать по своему усмотрению? Но все-таки придет же кто-нибудь за ее вещами? «Когда приедешь домой, пошли сейчас же кого-нибудь забрать все твои вещи», — сказал я ей. Почему же никто не приходит? Хоть она и взяла с собой смену одежды и туалетные принадлежности, но нарядов (самое важное для нее в жизни) осталось еще много. Не станет же она сидеть взаперти в этом грязном квартале Сэндзоку! Нет, она будет каждый день выходить шикарно разодетая, чтобы поразить соседей. Значит, ей нужны все платья, без них жизнь для нее невыносима…

Однако, как долго я ни ждал, посланный от Наоми в тот вечер так и не появился. Я сидел в темноте, не зажигая света, и вдруг подумал, что посланный может по ошибке принять наш дом за нежилой. Я поспешно зажег свет во всех комнатах, пошел проверить, не упала ли дощечка с моей фамилией у ворот, принес к входной двери стул и сел, прислушиваясь к звукам шагов снаружи. Пробило восемь часов, девять, десять, наконец одиннадцать… Миновал уже целый день со злосчастного утра, а никаких вестей от Наоми так и не было. В полном отчаянии я строил всевозможные бессвязные предположения. Наоми не присылает за вещами — это доказывает, что она, пожалуй, легко смотрит на случившееся. «Ну, глупости, он в меня влюблен. Он без меня и дня не сможет прожить, я уверена, он сам приедет сюда за мной», — думает она и поэтому не спешит. Она отлично понимает, что не сможет жить у своих родных гак привольно, как привыкла жить до сих пор. К какому бы мужчине она ни пошла, никто не будет так обожать ее и исполнять все ее капризы и желания, как я. Наоми все это сознает, и, хотя на словах упряма, в душе, наверное, с нетерпением ждет, чтобы я приехал за ней… Или, может быть, завтра утром придет ее брат или сестра, чтобы уладить наши отношения. Вечером они заняты в своей лавке, так что отлучиться из дома могут, пожалуй, только утром… Возможно, даже лучше, что сегодня никто не пришел… А если и завтра не будет известий, я поеду за ней. Теперь уже не до самолюбия, пусть люди говорят что хотят. Пусть смеется надо мной ее семья, пусть Наоми видит меня насквозь. Я поеду, буду тысячу раз умолять ее простить меня, просить брата и сестру уговорить ее… «Ради всего святого, вернись!..» — скажу я. Тогда ее самолюбие не пострадает и она с легким сердцем вернется ко мне.

Всю ночь я почти не сомкнул глаз и ждал весь следующий день до шести часов вечера, но никто не пришел. Не в силах больше терпеть, я выскочил из дому и помчался в Асакусу. Я хотел поскорее увидеть ее. Лишь бы увидеть — и я сразу успокоюсь. «Умирать от любви» — только это выражение подходит к моему тогдашнему состоянию. В сердце у меня было только одно желание — встретиться с Наоми, снова увидеть ее.

В дом на улице Сэндзоку, находившейся в запутанном лабиринте переулков позади чайных домиков, я попал лишь в семь часов. Смущенный, я приоткрыл раздвижную дверь.

— Я из Омори, Наоми дома? — тихо спросил я, стоя в прихожей.

Из соседней комнаты выглянула сестра Наоми. Лицо ее выразило удивление.

— О-о, Кавай-сан!.. Наоми-тян? Нет, она не приходила.

— Странно, она должна была приехать. Она ушла вчера вечером, сказала, что едет к вам…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Сначала я предположил, что сестра скрывает от меня Наоми по ее просьбе, и всячески просил сказать правду, но из дальнейшего разговора понял, что Наоми и в самом деле здесь не была.

— Странно… она и вещей с собой взяла много. Куда же ей идти с таким багажом…

— Как, и вещи взяла?

— Корзину, узел и чемодан, большую часть вещей. Правду сказать, вчера мы немного повздорили.

— Она сказала, что поедет сюда?

— Она?… Нет, это сказал я: «Как только вернешься в Асакусу, сразу же пришли за вещами». Я думал посоветоваться, когда кто-нибудь из вас придет.

— А-а, понятно… Но она к нам не приходила. Быть может, еще вернется…

— Но если она ушла вчера вечером… и с тех пор неизвестно, где… — входя в комнату, сказал брат Наоми. — Поищите ее где-нибудь поблизости. Раз ее до сих пор здесь нет, вряд ли она сюда придет.

— И потом, Наоми-тян давно уже не появлялась. Пожалуй, я уже месяца два ее не видала.

— Тогда вот что… Пожалуйста, если Наоми придет сюда, немедленно дайте мне знать.

— Да, конечно, мы не собираемся снова брать ее в дом, если она вернется, мы сразу же вам сообщим.

Некоторое время я в растерянности сидел у порога, прихлебывал поданный мне чай. Незачем было рассказывать о своих переживаниях сестре и брату, не выказавшим особого беспокойства, узнав о бегстве младшей сестры. Поэтому я попросил, если Наоми появится днем, тотчас же позвонить мне по телефону на службу. Если меня не застанут там (в последнее время я часто пропускал службу), я просил послать телеграмму в Омори, и я сразу за ней приеду, а до тех пор просил не выпускать ее из дому. Чувствуя, что на этих безалаберных людей нельзя положиться, я еще раз на всякий случай оставил им номер своего служебного телефона, свой подробный адрес в Омори и вышел.

Что делать? Куда пойти?

Я готов был заплакать — впрочем, возможно, и в самом деле плакал; выйдя на улицу, я бесцельно побрел в парк. Убедившись, что Наоми не вернулась к родным, я понял, что положение серьезнее, чем я ожидал.