— Иногда будем ходить танцевать?

— Да.

— И я буду встречаться с друзьями… Вы не будете упрекать меня, как прежде?

— Да…

— Правда, с Кумагаем я все порвала.

— Вот как…

— Да, отвратительный парень! Теперь мне приятнее дружить с европейцами, чем с японцами.

— С Мак-Нейлом из Йокохамы?

— У меня много знакомых европейцев. Мак-Нейл нисколько не опасен.

— Как сказать…

— Ну вот, нельзя так подозревать всех и каждого. Раз я так говорю, значит, нужно мне верить. Хорошо? Ну, говорите, будете верить мне или нет?

— Буду, буду…

— Кроме того, у меня есть еще одно желание. Что вы собираетесь делать, когда уйдете со службы?

— Когда ты меня бросила, я хотел переехать в деревню, но теперь я этого не сделаю. Мы ликвидируем имущество в деревне и получим деньги наличными.

— Сколько это будет?

— Я думаю, тысяч двести — триста.

— Только-то?…

— Разве этого мало для нас двоих?

— И можно будет жить роскошно и развлекаться?

— Мне развлекаться нельзя. Ты будешь развлекаться, а я открою какую-нибудь контору. Я хочу вести самостоятельное дело.

— Я не хочу, чтоб вы вкладывали в него все деньги. Вы мне дадите определенную сумму. Хорошо?

— Хорошо.

— Половину. Если вы получите триста тысяч иен, то сто пятьдесят, если двести, то сто тысяч.

— Ты хочешь выяснить все до мельчайших подробностей?

— Конечно. Нужно с самого начала обговорить все условия. Ну, так как, согласны? Или вы не настолько хотите, чтобы я была вашей женой?

— Я уже говорил — я на все согласен…

— Если не хотите, так и скажите. Еще не поздно!

— Да говорят же тебе — согласен.

— Тогда вот еще что: этот дом нам не подходит, мы переедем в другой — моднее и шикарнее.

— Конечно.

— Я хочу жить в европейском квартале, в европейском доме, иметь красивую спальню и столовую, повара и боя!

— Да, но есть ли такие дома в Токио?

— В Токио нет, а в Йокохаме есть. Там в районе Яманотэ сдается один такой дом. На днях мы его посмотрим.

Я впервые понял, что с самого начала Наоми действовала по заранее обдуманному плану и вышла победительницей.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Прошло несколько лет. Мы перебрались в Йокохаму и сняли европейский дом в районе Яманотэ, который нашла Наоми, но жизнь наша становилась все роскошнее, и вскоре этот дом тоже стал для нас тесен. Некоторое время спустя мы купили в районе Хонмоку дом со всей обстановкой, который раньше занимала семья швейцарцев, и переехали туда. Во время Великого землетрясения район Яманотэ сгорел дотла, а в Хонмоку многие улицы уцелели. В нашем доме тоже всего лишь кое-где на стенах появились трещины, серьезных повреждений почти не было, так что, поистине, никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь.

Как я и решил, я ушел со службы, ликвидировал имущество в деревне и вместе с несколькими старыми друзьями открыл фирму по производству и продаже электрической аппаратуры. В нашей фирме я был главным акционером, поскольку почти весь капитал вложил я, зато фактическую работу взяли на себя друзья, поэтому мне нет необходимости ежедневно бывать в конторе, но так как Наоми — не знаю почему — не любит, когда я целый день сижу дома, волей-неволей приходится раз в день заглядывать в контору. Обычно часов в одиннадцать утра я уезжаю из Йокохамы в Токио. Просидев час-другой в конторе, я часа в четыре еду домой. Когда-то я славился трудолюбием, по утрам всегда вставал рано, но в последнее время встаю не раньше половины десятого, а то и в десять часов. Поднявшись с постели, сразу же, в ночном кимоно, на цыпочках подхожу к спальне Наоми и тихонько стучу в дверь. Но Наоми любит поспать еще больше, чем я, и в этот час еще не проснулась. Иногда она спросонья что-то бормочет, а иногда продолжает крепко спать. Если она ответит, я вхожу в комнату и здороваюсь с ней, если ответа нет — ухожу и, так и не повидав ее, уезжаю в контору.

С давних пор мы спим в отдельных комнатах. Так хочет Наоми.

— Спальня женщины священна, даже муж не должен без разрешения туда вторгаться, — сказала она и взяла себе большую комнату, а соседнюю, маленькую, отдала мне. И хотя мы с ней соседи, но комнаты наши не сообщаются между собой. Их разделяет ванная комната и туалет.

Наоми просыпается каждое утро не раньше одиннадцати, но не встает, а дремлет или курит и читает газеты. Она курит тонкие сигареты «Димитрино», читает газету «Мияко» и журналы «Классик» и «Вог», да нет, не читает, а внимательно рассматривает фотографии — главным образом, европейские моды.

Прежде чем умыться, Наоми пьет в постели чай с молоком. В это время прислуга-китаянка приготовляет ей ванну. Встав, Наоми сразу же идет в ванную, после ванны опять ложится и служанка делает ей массаж. Затем она причесывается, полирует ногти, разными снадобьями уснащает свое лицо и, наконец разрешив нелегкий вопрос — какое ей надеть кимоно, обычно выходит в столовую к половине второго.

После завтрака до самого вечера делать ей почти нечего. По вечерам мы или ходим в гости, или принимаем у себя, или отправляемся в отель на танцы — в общем, вечером мы всегда чем-нибудь заняты. Вечером Наоми еще раз красится и меняет туалет. Если мы приглашены на бал, приготовления совершаются еще более сложные — она опять принимает ванну, служанка помогает ей одеваться.

Друзья у Наоми теперь совсем другие. Хамада и Кумагай с тех самых пор больше не появляются. Одно время ей нравился Мак-Нейл, но его сразу же сменил другой европеец по фамилии Диган. После Дигана ее приятелем стал Юстас, еще более неприятный, чем Мак-Нейл. Он умел очень искусно угождать Наоми; один раз я, не стерпев, ударил этого типа прямо во время танцев. Разразился ужасный скандал, Наоми заступилась за Юстаса, кричала мне: «Сумасшедший!» — и ругала меня. А я, окончательно взбешенный, гонялся за Юстасом. Все пытались остановить меня, кричали: «Джордж! — Джордж!..» (это мое имя «Дзёдзи» европейцы так произносят на свой лад)… После этого случая Юстас перестал бывать у нас в доме, а Наоми предъявила мне новое условие, и мне не оставалось ничего другого, как покорно его принять. Конечно, после этого Юстаса был и второй и третий, но я теперь стал таким смиренным, что даже сам удивляюсь. Человек так устроен, что, однажды пережив страх, уже никогда не может его забыть — развивается своего рода мания преследования. У меня до сих пор жива память о тех страшных днях, когда Наоми бросила меня. В ушах до сих пор звучат ее слова: «Теперь вы поняли, что я — страшная женщина?» Я давно уже знал, что она капризна и легкомысленна, но без этих недостатков она потеряла бы для меня привлекательность. Чем больше я думаю: «Легкомысленная… Пустая…» — тем сильнее люблю ее и окончательно запутываюсь в ее сетях. Теперь я знаю, что если стану сердиться, то тем вернее дело кончится моим поражением.

Если у человека нет твердой воли, остается только смириться.

Теперь она говорит по-английски гораздо лучше меня. Наверное, напрактиковалась, общаясь с иностранцами. Слушая, как на вечерах она трещит по-английски, любезничая с дамами и господами, я часто даже не понимаю, что она говорит. Впрочем, произношение у нее всегда было хорошее, удивительно похожее на речь европейцев… Случается, она и меня зовет иногда на европейский манер — Джордж…

На этом кончается наша семейная хроника. Смейтесь надо мной те, кто считает все происшедшее глупостью. А тем, кто увидит в моей истории урок для себя, пусть она послужит предостережением. Ну, а я люблю Наоми, и мне все равно: можете думать что угодно…

1924