— Госпитализирован? — быстро спросил Фарфуркис.

— Нет, — сказал я.

— Тогда пусть войдет! Пусть ответит! Это подсудное дело!

— Мне непонятно, товарищи, — сказал я авторитетным голосом. — Мне непонятно, где я нахожусь. Это авторитетная комиссия или это я не знаю что? Мы присутствуем при интересном научном явлении, которое развивается по имманентным ему законам, представляющим огромный научный интерес. Если бы нашей задачей было научное исследование факта, я потребовал бы констатировать в протоколе, что нами обнаружено несомненная корреляция между колориметрическими и контракционными характеристиками объекта. Иначе говоря, резкое изменение объема и массы объекта (контракция) привело к изменению цвета, наблюдаемому простым глазом. Вы вдумайтесь, товарищи, в этот факт! Мы обнаруживаем изменение цвета, не имея в своем распоряжении ни колориметра, ни спектрографа, ни даже простейшего термобарогелиоптера… — Я наблюдал, как они вдумываются в этот факт. Пример проклятого старикашки вдохновлял меня, и меня несло. Когда они достаточно вдумались, я нанес последний удар: — Мне еще неясно, — сказал я, — должен ли я рассматривать происшедшую здесь безобразную сцену как недоразумение, проистекающее из легкомыслия или халатности отдельных членов Тройки, или, может быть, как сознательную попытку отдельных членов Тройки замазать эффект и скрыть его от народа и от научной общественности. Такие случаи бывали, — закончил я гробовым голосом, быстро сел на свое место и изобразил несколько профилей.

Было слышно, как на столе перед председателем умывалась муха.

— Грррм, — сказал Лавр Федотович. — Какие будут вопросы к докладчику… Нет вопросов? Какие предложения?

Я нервным движением смял листок, отшвырнул его в сторону и сказал:

— Я предлагаю, более того, я категорически настаиваю отложить рассмотрение дела номер шестьдесят четыре на срок, который потребуется компетентным органам для специального заключения по поводу обнаруженного здесь нами эффекта. — Затем я напустил на себя благородную задумчивость и добавил: — Я буду настаивать перед компетентными органами на присвоении этому эффекту имени товарища Вунюкова.

Дальше все пошло как по маслу. Появился комендант, который, несомненно, подслушивал под дверью, встретили его благосклонно, он твердил, что ничего не знает, что это дело научное, а у него только восемь классов за душой, а ему твердили, что все выяснилось, что нельзя же так, работа есть работа, бывают срывы, бывают отдельные ошибки. Фарфуркис похлопал его по плечу, Хлебоедов назвал голубчиком, а Лавр Федотович даже пошутил: «Была вам здесь сегодня баня, товарищ Зубо, так что посетите вы сегодня баню».

Когда все отсмеялись, Лавр Федотович посуровел и сказал:

— Повестка дня исчерпана. Я констатирую, что сегодняшние заседания, как и все предыдущие, происходили в деловой рабочей атмосфере. Другие предложения будут? Нет? Тогда перейдем к намечению дел на завтрашние заседания. Слово для предложения представляется товарищу Зубо.

Комендант, ободренный снисходительностью начальства, предложил было на завтра сразу двенадцать дел, однако его быстро осадили и утвердили на утреннее заседание три дела, а на вечернее — два. По поведению Тройки чувствовалось, что комиссия проголодалась и стремится вечернее заседание закруглить. Я против этого не возражал, комендант, после того как количество дел на завтра определилось, — тоже, Лавр Федотович закрыл заседание, и комиссия удалилась. Полковника сперва забыли, но потом за ним вернулся Фарфуркис, разбудил и увел. Мы остались с комендантом вдвоем, и я открыл все окна.

— В гроб они меня вгонят, вот что, — озабоченно сказал комендант. — Погибель они моя. Мор, глад и семь казней египетских.

— Ну, вы тоже хороши, Иннокентий Филиппович, — возразил я. — Трясетесь, как осиновый лист… И куда вы девали пять литров этого пришельца?

— Ничего не знаю, ничего не делал, это эффект научный… — забарабанил было комендант, но спохватился и сказал шепотом: — Жуткое происшествие, Александр Иванович. Жуткое. Вчера — помните? — вместе осматривали, и пришелец был в полном ассортименте. А сегодня утром прихожу готовить к демонстрации — банка евонная, глиняная, ну в которой он прилетел, лопнула, и половина его вытекла, растеклась лужей и дальше вытекает. Ну что мне делать? Эх, думаю, семь бед один ответ. Перелил я, что осталось, в банку из-под огурцов, совру, думаю, что-нибудь. А может, и вовсе не заметят… Но это еще что! — В глазах его блеснул пережитый ужас — Бурый он ведь был, Александр Иванович, утром бурый был и после обеда бурый, а давеча выхожу за банкой, мать моя мамочка! — синий! Не-ет, вгонят они меня в гроб, сегодня бы еще вогнали, если бы не вы, Александр Иванович, благодетель…

Потом он успокоился и сказал задумчиво:

— И с чего бы ему это синеть? Может, от гриба?

— Какого гриба? — спросил я.

— В банке-то в этой гриб у меня был, китайский, чайный. Гриб я выплеснул, а банку не сполоснул, торопился очень…

Он говорил еще что-то, а я с меланхолической грустью разглядывал синее тесто в банке и думал, что вот летел кто-то, тысячи лет летел к братьям по разуму, и надо же было ему наткнуться в конце пути на такого дурака.

— Ладно, — сказал я. — Давайте посмотрим, что там у нас завтра.

Когда в начале девятого я вышел наконец из Дома культуры, Федор уже ждал меня. Он поднялся со скамеечки, и мы рука об руку пошли вдоль улицы Первого Мая.

— Устали? — спросил Федя.

— Ужасно, — сказал я. — Говорить устал и слушать устал, и поглупел… Вы замечаете, как я поглупел?

— Нет еще, — сказал Федя застенчиво. — Это у вас начнется через час-другой.

— Есть хочу, — сказал я. — Пойдемте сегодня в кафе, Федя, закатим пир, вина выпьем, мороженого…

Федя не возражал, хотя никогда не пил вина и не понимал мороженого. Народу на улицах было много, но все почти не слонялись, скажем, по улицам, как это обычно бывает в городах летними вечерами, а тихо культурно сидели на своих крылечках и молча трещали семечками. Семечки были арбузные, подсолнечные, дынные, тыквенные, а крылечки были резные с узорами, резные с фигурами, резные с балясинами и просто из гладких досок, знаменитые китежградские крылечки, среди которых попадались и музейные экземпляры многовековой давности, взятые под охрану государством и обезображенные тяжелыми чугунными досками, об этом свидетельствующими. Где-то крякала гармонь — кто-то, что называется, пробовал лады. Я покосился на Федю, однако он был спокоен. Федя вообще сочувственно относился к гармоням и склонен был даже считать аккордеон музыкальным инструментом, но вот от гитар он шарахался. Я давно уже заметил эту его странность, а недавно он объяснил мне, в чем здесь дело. Дело было в альпинистах и в их обыкновении петь под гитару. «Вы не можете себе представить, как это страшно, Саша, — рассказывал Федя, — когда в ваших родных тихих горах, где шумят одни лишь обвалы, да и то в заранее известное время, вдруг кто-то над ухом зазвенит, застучит и примется орать, как они вскарабкались по „жандарму“ и „запилили по гребню“ и как потом какого-то „психотика“ „пробило на землю“. Это бедствие, Саша, у нас некоторые болеют от этого, а кое-кто и умирает».

Около входа в кафе отирался клоп Говорун. Он хотел войти, а его не пускали. Он был в бешенстве и, как всегда, находясь в возбужденном состоянии, испускал сильный, неприятный для непьющего Федора, запах дорогого коньяка «Курвуазье». Я посадил его в спичечный коробок и велел сидеть тихо, и он сидел тихо, но как только мы прошли в кафе и нашли свободный столик, сразу же развалился на стуле и стал стучать по столу всеми шестью лапами, требуя официанта. Сам он, естественно, в кафе ничего не ел и не пил, но жаждал справедливости и полного соответствия между работой бригады официантов и тем высоким званием, за которое эта бригада борется.

Я заказал себе яичницу по-домашнему, салат из раков[50] и стакан вина. Федю в кафе хорошо знали и принесли ему сырого тертого картофеля и капустных кочерыжек, а перед Говоруном поставили фаршированные помидоры, которые он заказал из принципа.