Комендант еще не поставил банку на демонстрационный столик, как Фарфуркис отчаянно вскрикнул, схватил с комендантского стола описание и впился в него глазами.

— Бурая! — закричал он. — Бурая! Что вы нам демонстрируете, товарищ Зубо? Почему синяя, когда бурая? Лавр Федотович! Синяя, а не бурая! А по описанию бурая, а не синяя!

Бедный комендант бил себя в грудь кулаками и клялся, что еще днем была бурая, не знает он, почему она посинела, сама она посинела, он ее не красил и не подменял; Хлебоедов требовал акта и все поминал обманщика-мерина; Фарфуркис грозил судом, обвинял в подлоге и в попытке ввести в заблуждение ответственную комиссию; Лавр Федотович молча сидел в противогазе, время от времени отдирая пальцем край маски, чтобы подышать; а полковник проснулся и, как петух на насесте, что-то неразборчиво выкрикивал, ошалело крутя головой и всплескивая ручками. Потом все утомились и замолкли, только комендант из последних сил хрипел истово: «Иисусом Христом нашим… сыном божьим… матерью его, пречистой девой Марией клянусь… не красил!..» Наконец затих и он. В образовавшейся паузе, словно из пещеры Лейхтвейса, глухо прогудел голос Лавра Федотовича:

— Затруднение? Товарищ Фарфуркис, устранить. Фарфуркис встал и произнес речь, из которой следовало, что подобные случаи предусмотрены инструкцией, а именно семьдесят девятым параграфом шестой ее главы пятой части, где говорится черным по белому, что в случае изменения внешнего вида или даже внутренней структуры необъясненного явления надлежит составить акт по форме номер шестьсот тринадцать дробь двенадцать. Он продемонстрировал Лавру Федотовичу форму и с его согласия принялся было составлять акт, но тут обнаружилось, что при составлении акта исходным материалом должны служить: а) необъясненное явление в его настоящем виде и б) цветная его фотография (кинолента) в первоначальном виде. Поскольку запуганный комендант пребывал в полуобморочном состоянии, Фарфуркис сам полез в дело за фотографией (кинолентой) и немедленно обнаружил, что фотографии (киноленты) в деле нет.

— Где фотография? — жутким голосом спросил он, таким жутким, что комендант очнулся. — Где две цветные фотографии дела номер шестьдесят четыре размером шесть на двенадцать?

Комендант слабо шевелил губами.

— Да он преступник! — сказал Фарфуркис безмерно удивленным тоном.

— Нет, — сказал комендант.

— Халатность и саботаж, — сказал Фарфуркис, с отвращением глядя на него.

— Нет! — сказал комендант. — Иисусом Христом… двенадцатью святыми апостолами…

— Гнойный прыщ на лике местной администрации, — сказал Фарфуркис.

— Да нет же! — заорал комендант. — Я-то здесь при чем? Это Рабиновичев! Это же не я! Это он отказался!

— То есть как отказался?

— Я ему говорю: фотографируй. А он не хочет. Фотографируй, говорю. Нет, не фотографирует! А он мне не подчиняется, он вам подчиняется… У меня и допуска нет…

— Рабиновичева ко мне, — глухо прогудел Лавр Федотович. Комендант выбежал из комнаты.

— Не нравится мне этот Зубо, — сказал Фарфуркис — Этакая скользкая личность.

Тут Хлебоедов, который давно уже сидел с отрешенным видом, уставившись на банку с посиневшим делом, вдруг поднялся, подошел к демонстрационному столику и обошел его кругом. Погиб комендант, подумал я. И точно: Хлебоедов взял банку в руки и покачал, взвешивая на ладони.

— А ведь не будет здесь пуда, — сказал он. — Здесь, если хотите знать, и полпуда нет. То-то же я смотрю, что в описании сказано — десять литров, а банка мне хорошо знакомая, пятилитровая. Знаю я эти банки, всегда из них закусываю… А вот, тут и этикетка есть… «Огурцы соленые… Емкость пять литров». Вы чувствуете, на что я намекаю? Чувствуете?

Лавр Федотович содрал с лица противогаз и поднял к глазам бинокль. Фарфуркис листал свою книжку, а я думал, что теперь будет с комендантом: просто ли перевод с понижением или приклеят ему уголовщину. Жалко мне было коменданта, хороший он был человек, но дурак.

— И ведь еще ничего неизвестно, — сказал Хлебоедов, сосредоточенно нюхая дело. — Он еще, может быть, водой разбавил. И вообще это может быть вода. Набросал туда синьки для крепости и думает, что дело в шляпе…

Дверь распахнулась, и в комнату ввалился, нагнув голову, длинный и тощий Симеон Рабиновичев, держа руки в карманах. Прямо с порога он затянул, глядя в нижний дальний угол комнаты: «Ну чего еще?.. Ну чего придираетесь?.. Ну чего еще я не угодил?» Однако на него не обратили внимания. Все взгляды со зловещим выражением устремились на бледного коменданта, который выдвинулся из-за спины Рабиновичева и тоже прямо с порога заныл: «Вот он пускай и отвечает, а я что… У меня и допуска нет…»

— Товарищ Зубо, — ровным голосом сказал Лавр Федотович, и все затихли. — Надлежит вам представить недостающие пять литров дела. Срок четыре минуты.

Я подскочил к коменданту, подхватил его под мышки и выволок в приемную, где уложил на деревянную скамью, модных очертаний, для посетителей. Комендант был теперь белее мрамора, глаза его были закачены, дыхание едва ощущалось. Я подложил ему под голову свою куртку, расстегнул ему воротник косоворотки и похлопал по щекам, дуя в лицо. Это не произвело на несчастного никакого впечатления, но мне было ясно, что он не умирает, и я, оставив его, заглянул в комнату заседаний. Мне было очень интересно, как выкрутится Рабиновичев.

А Рабиновичев выкручивался с блеском. Он загнал Хлебоедова и Фарфуркиса в угол, навис над ними всеми своими двумя баскетбольными метрами и орал:

— Я параграф девяносто четвертый знаю получше вашего! Я на нем крокодила съел! Собакой закусил! Там сказано: анфас! Понимаете по-русски? Ан-фас! Покажите мне его анфас, я целый день снимать буду! Где у него анфас? Где? Ну где? Ну чего же молчите? Я самого господина Сукарно[48] снимал! Я самого этого снимал… как его… ну в шляпе еще все ходил! Я параграф девяносто четыре наизусть!.. А если фаса нет? У господина Сукарно фас был нормальный! У этого, как его, фас был будь здоров, в три дня не обгадишь![49] А у этого где?

Хлебоедов и Фарфуркис уже не помышляли о нападении. Бегая глазами, они только тупо пытались вырваться из угла, топоча как взволнованные лошади в загоне. Полковник от шума проснулся, и ему, видимо, спросонья тоже пришли в голову какие-то лошадиные аналогии, потому что он ерзал в кресле и, жуя губами, пронзительно вскрикивал: «Взнуздывай, взнуздывай!» А Лавр Федотович, удобно расположившись, рассматривал все это в бинокль.

Я вернулся к коменданту и дал ему понюхать воды из графина для посетителей. Комендант тут же очнулся, но предпочел впредь до выяснения притворяться бесчувственным.

— Иннокентий Филиппович, — сказал я ему на ухо. — Ваше дело полуобморочное. Лежите тут и минут через пять-десять приходите и твердите одно: ничего, мол, не знаю, ничего не делал. А я все постараюсь устроить. Договорились?

Комендант слабо вздохнул в знак согласия. Он что-то хотел сказать, но тут дверь с треском распахнулась, и он снова притворился мертвым. Впрочем, это был всего лишь Рабиновичев. Он с наслаждением ахнул дверью, так что за обоями что-то посыпалось, и сообщил:

— Меня охрана топтала, когда я этого снимал… как его… и то ничего. Не на таковского напали. Где фас? Нет фаса! Нет фаса — нет фото. Будет фас — будет фото. Инструкция! — Он пренебрежительно поглядел на распростертого коменданта и сказал: — Слабак! Курица! Я таких пачками снимал. Закурить есть?

Я дал ему закурить, и он удалился, грохая всеми дверьми. Я тоже закурил и вернулся в комнату для заседаний. Полковник уже снова дремал, Фарфуркис, отдуваясь, листал записную книжку, а Хлебоедов что-то шептал на ухо Лавру Федотовичу. Завидя меня, он перестал шептать и спросил боязливо:

— Этот… фотограф… ушел?

— Да, — сказал я сухо.

— А комендант где? — грозно спросил Хлебоедов.

— У него печеночная колика, — сухо сказал я.