Когда я выбрался на Вторую Пригородную, в петлице у меня была пышная белая астра, щеки были заляпаны губной помадой, и мне казалось, что я познакомился с половиной девушек города. Молодец парикмахер!

Шофер автомобиля с товарами «в обеспечение личных потребностей», споря с Жилиным о философах, упоминает Слия, которого Жилин называет неоиндивидуалистом, и восклицает: «Конечно, индивидуализм. <…> Но индивидуализм эмоциональный!»

Разговоры аборигенов, услышанные Жилиным в разных общественных местах и в разное время, в рукописи были о другом. К примеру, разговор в баре перед «дрожкой»:

Гомон стоял страшный, и я слышал с трудом. За столиком неподалеку орали:

— Нет, как хотите, терпеть их не могу!

— Хуже интелей!

— Ну, не знаю, как там насчет интелей, а только когда идет на тебя такая вот зеленая жаба в колпаке, да еще облупливается, зелень на ней лохмотьями висит…

— Они нынче желтые!

— Слушайте, а может, попробовать?

— Ступай лучше уж к першам!

— Плевал я на першей! Я сам себе перш! Я и к рыбарям могу пойти!

— Слабо!

— Какой из тебя рыбарь? Грустец ты, а не рыбарь!

Там же девочке с челкой один из посетителей говорит не «Налакалась, дура», а «Заткнись, шлюха». Сама же девочка на вопрос Ивана «Чем бы заняться?» рассказывает:

— Это как повезет, — ответила девочка. Проглотив спиртное, она сразу осоловела. — Никуда не пробьешься… Только решишь повеселиться, как тебя тащат в кусты… Не думай, мне не жалко, только ночь зря проходит. И потом, без знакомств трудно. К меценатам не подступиться, самое интересное, говорят, у меценатов, а как к ним попадешь? Слег — страшно. Рыбари — тоже страшно, да они и не пускают девчонок… Вот и остается одна дрожка. Не к грустецам же идти…

Разговоры в баре после нападения интелей на дрожку: «В школах, сын рассказывал, все фашизм поносят: ах, евреев обижали, ах, ученых травили, ах, лагеря, ах, печи! <…> А кто все выдумал? И дрожку, и слеги… А? То-то…»

Сами интели, которых Жилин видит после бегства от меценатов, были трезвые и разговаривали о другом:

Я шатался и шел медленно, держась поближе к изгородям. Потом я услышал за спиной стук каблуков и голоса:

— Вот он, ваш царь природы. Полюбуйтесь в натуре.

— Пьяное животное.

— Поверженное величество.

Я уже мог сгибать и разгибать левую руку, но мне было еще очень больно. Я остановился, чтобы пропустить их. Они тоже остановились в двух шагах от меня. Насколько я мог разглядеть в темноте, это были молодые, совершенно трезвые парни в одинаковых каскетках, надвинутых на глаза. — Царь природы. Напился до рвоты, набил кому-нибудь морду, получил свое, и ничего ему больше не надо.

— Вот о таких я и говорю. Гангренозные типы. Их нужно аммпутировать, а не заниматься разговорами.

— Я вас не трогал, — заметил я.

Они не обратили на мои слова никакого внимания.

— Самое страшное — что ему ничего на свете не надо. У него уже все есть, он сыт всем. Он способен только блевать.

— До чего вы все любите сентенции… Классификаторы! Это я и сам знаю. Вы мне скажите, что делать!

— Убивать.

— Не говори чепухи. Ведь ты так не думаешь.

— Я думаю именно так.

— Тогда тебя самого нужно убить. Ты зверь, еще хуже этих… Вот и хорошо, подумал я, вот и занялись бы. Я потихоньку боком двинулся к дому. Дом был уже не очень далеко. Они медленно, не прерывая разговора, пошли за мной.

— Я согласен. Убейте таких, как я, но прежде дайте нам убить этих.

— Слушать тебя противно. Фашист навыворот.

— Главное не то, что фашист, а то, что навыворот.

— Фашист всегда фашист. И вообще ты идиот. Да половина вот таких только и ждут, чтобы пришел фашизм. Власть над людьми — от такого лакомства никто из них не откажется. И вот ты сделаешься фюрером или там дуче, наберешь себе из этих бедняг фюреров поменьше…

— Фюреров поменьше я наберу из вас.

— Нет, не обольщайся. Из нас ты наберешь первых заключенных.

— Ребята, ребята, тихо…

— Бей фашистов, — сказал я. — Но пассаран! Они переглянулись.

— Видал?

— А что ты хочешь от пьяного?

— Может быть, это наш?

— Наш! Понюхай, чем он воняет! «Дрож-ка! Дрож-ка!»

— Кстати, эти бомбежки надо прекратить. Некоторые слепнут.

— А, все они давным-давно ослепли. И если чем-нибудь еще можно открыть им глаза, то только газовыми бомбами… Они же гниют заживо! Чувства атрофированы, все мечты и желания сконцентрированы на одном — поменьше размышлений, побольше сладостных грез…

— Чтобы было весело, — сказал я, — и ни о чем не надо думать.

— Тьфу! Они даже ненавидеть не умеют.

— Даже! Если бы они умели ненавидеть, было бы сопротивление, была бы борьба, можно было бы победить…

— Перестаньте. Если бы они умели ненавидеть, они были бы с нами.

— А они и сейчас не против нас. Им на все наплевать. Эй ты, а ну кричи: «Да здравствуют интели!»

— Да здравствуют интели! — заорал я с готовностью.

Они помолчали.

— Наверное, мы напрасно барахтаемся. Исторический путь человечества определился. Мы пойдем вперед, а эти никуда не пойдут. И бог с ними. Наши пути больше не скрестятся.

— Ненавижу такие рассуждения! Мы люди, а не машины. Нечего играть в логику! Есть же какие-то обязательства у людей перед людьми… И что за манера болтать от имени истории, от имени всего человечества? Я тебе советую: когда тебя очень заносит — вспоминай о своих родителях.

— При чем здесь мои родители?

— А при том, что твой отец не пропускает ни одной дрожки, а мать…

— Замолчи!

Они опять помолчали.

— Я не хотел тебя обидеть, извини. Я просто хотел, чтобы ты спустился с небес на землю…

— Между прочим, уже три часа…

Они резко ускорили шаг, обогнали меня и скрылись в темноте. Я стоял и слушал, как затихают вдали их каблуки. Это была интересная встреча. В другое время я бы с удовольствием потолкался среди таких ребят. Только не в них было дело. И не ими надо было заниматься.

Разговор советника муниципалитета и городского казначея, который подслушал Жилин, в первоначальном варианте был таким:

— Утеряна цель жизни, — с убедительной горечью повествовал румяный, расчленяя шницель на мелкие кусочки. — Всякая цель. Вот я вспоминаю свое детство. Я не хочу сказать, что цели нашей тогдашней жизни были непременно благородны и прекрасны. В большинстве люди стремились к мелким целям: к обогащению, к карьере, к выгодному браку… Бывали и подлые цели. Но человек жил во имя чего-то! Ему все время приходилось напрягать ум и воображение. Он был активен. Он не брезговал трудом, хотя, повторяю, это был далеко не всегда общественно-полезный труд. А сейчас ничего этого нет. Никто не трудится. Все отбывают рабочие или служебные часы и спешат к развлечениям. К бесцельным, бессмысленным, животным, я бы сказал…

— Согласитесь, однако, — надменно сказал человек с пластырем, — что они и есть животные. Животными они были во времена наших отцов, животными они и остались.

— Нет, не говорите так. Можно подумать, что они виноваты. А они ни в чем не виноваты.

— Разве я говорю, что они виноваты? Я просто утверждаю, что они животные. Медведь в цирке кое-как взбирается на лестницу, и укротитель жалует ему за это кусочек сахару. Медведь понятия не имеет, для чего надобно лазать по лестницам, но сахаром он доволен. Наш горожанин тоже полон равнодушия и неприязни к своей общественно-полезной деятельности, но он совершенно также, как медведь, рад своему кусочку сахара. Какая же разница? В том, что кусочек сахара для горожанина дороже обходится? А намного ли?

— Нет, не говорите так. Разница есть. Все-таки нас с вами выбирали не медведи. И нас выбирали — я чувствую это интуитивно — не только ради кусочка сахара… Вся беда в самом стиле жизни. Где-то мы промахнулись. Чего-то не учли. Мы слишком много говорили о благосостоянии. Мы слишком потакали этой буржуазной идее счастья в сытости, счастья в освобождении от забот… Вы понимаете меня? Господи, избавь нас от забот, а с этим кусочком колбасы я уж сам справлюсь…