— Странное дело, — сказал Оскар.

— Страшное дело, — поправил я. — Это вам не гангстеры. Ясно даже и ежу, как говаривал Владимир Юрковский.

— Кто? — спросил Оскар.

— Юрковский. Был такой известный планетолог.

— А, — сказал Оскар, — Между прочим, на площади против «Олимпика» стоит памятник Юрковскому.

— Это тот самый, — сказал я, — Хорошая скульптура.

— Вряд ли, — возразил Оскар. — Этот Юрковский прославился тем, что сорвал банк в электронную рулетку. Впервые в истории. Этот подвиг они и решили увековечить.

— Я ожидал чего-нибудь в этом роде, — пробормотал я.

В ванной журчала вода, весело взревывал приемник. Потом наверху что-то сердито крикнула Вузи и тонко и жалобно заплакал Лэн. Я уже знал, что не уеду отсюда. Я понятия не имел, что здесь можно сделать, в этой отравленной стране, съеденной вещами, но я знал, что не уеду отсюда, пока мне позволяет закон об иммиграции, а когда он перестанет позволять, я его нарушу.

Позже Стругацкие решают переделать окончание повести, пользуясь ими же составленным планом:

1. Что такое слег?

2. Марию в ванне заливают чернилами.

3. Памятник Юрковскому.

4. Реакция на объяснение.

5. Аргументации.

6. Что такое решение проблемы.

7. Жилин подает в отставку.

Люди действия. Гордятся, что действуют без предвзятости и без социальных предрассудков. На самом деле — всегда один и тот же предрассудок: предусматривается принятие решения на немедленное кардинальное действие. Хорошо показали себя там, где надо стрелять, брать, рубить, и их по инерции посадили на это место.

И ещё об одном. Стругацкие, как и всякий автор, окончив рукопись, давали ее почитать своим друзьям. Неизвестно, кто именно читал тогда рукопись ХВВ, но на полях он оставил язвительные записи. Стругацкие не отреагировали на них, поэтому слова, к которым «цеплялся» читатель, остались не измененными. К имени «Вузи»: «А у нее нет сестры Рабфаки? Или Техникуми? Тоже ведь красиво!» К «светски содрогаясь»: «Аркадий! Покажи, как это делается! Умираю от любопытства!» К «тетя Вайна»: «Почему — тетя? За тетю не было сказано». К «портниха»: «А почему — если салон, то портниха? Скорее уж — парикмахер». К слову «ёкало»: «Щеки все же не селезенка — как это ими ёкать. И слышал ли ты, друг мой, как вообще ёкает?» К «веки тяжелы от бессонницы и усталости»: «Что он их, взвешивал?»

Рассказывая, как проходила рукопись ХВВ через рогатки издательства и цензоров, БНС в «Комментариях» упоминает о предисловии, написанном самими Авторами, которое должно было смягчить это прохождение. Из письма АНС: «…ХВВ подписана главным редактором без чтения (вероятно, прочитал авторское предисловие и удовлетворился)…» Само авторское предисловие в архиве не сохранилось, остался лишь черновик его начала:

На наш взгляд самым страшным свойством буржуазной идеологии является ее способность разлагать души людей, ежедневно и ежечасно пополнять ряды корыстолюбцев, потребителей, паразитов, ищущих в мире только сытости и наслаждений. И особенно страшным представляется действие этой идеологии в условиях материального довольства. В этих условиях человек, лишенный истинно человеческого взгляда на мир, считающий труд не величайшим достижением в мире, а докучным неизбежным злом, человек эгоистический, антисоциальный, лишенный представления о том счастье, которое дается ощущением единства с остальным человечеством, человек, лишенный знаний и презирающий знания, не способный черпать из духовной сокровищницы мировой культуры, такой человек — порождение буржуазного строя, буржуазной системы воспитания и буржуазной пропаганды — должен неизбежно скатиться до уровня наслаждающегося животного. А общество, составленное из таких людей, должно неизбежно деградировать и потерять способность к прогрессу.

Мы в этой повести попытались продемонстрировать конечный этап такой деградации. Мы попытались показать, что опасен не только сам капитализм и последствия его хозяйствования в душах людей, что коммунистическим государствам недалекого будущего придется много потрудиться, чтобы ликвидировать последствия духовного гниения капитализма нашего времени, что вычистить авгиевы конюшни буржуазной идеологии выпадет на долю организациям коммунистических государств недалекого будущего. Что капитализм не собирается (да ему и не под силу) чистить свои авгиевы конюшни и что сделать это выпадет на долю [Далее отсутствует. — С. Б.].

Можно представить себе различные модели такой деградации, но не это является существенным. Главное состоит в том, что [Далее отсутствует. — С. Б.]

Повесть ХВВ впервые была издана в одноименном сборнике (вместе с ПКБ) в 1965 году, затем была переиздана в 1980 году в сборнике «Трудно быть богом» (Баку; переиздание в 1981 году), в сборнике «Жук в муравейнике» (Кишинев, 1983). Опубликованный текст, как с горечью замечал БНС в «Комментариях», был достаточно искажен редакторскими и цензорскими поправками и указаниями: «Не-ет, идеологические инстанции знали свое дело! Они умели ПРЕВРАЩАТЬ текст и превращали его в нечто межеумочное, причем руками самих авторов. Авторский замысел смазывался. Черное становилось серым, светлое — тоже. Острота произведения в значительной степени утрачивалась…»

Восстанавливалась повесть по второму черновику с помощью Юрия Флейшмана, подготовившего для Б. Н. Стругацкого перечень разночтений. Внести изменения в издание собрания сочинений «Текста» не успели, поэтому первый раз в восстановленном виде ХВВ вышли в «Мирах братьев Стругацких». Об этом издании Б. Н. Стругацкий писал: «Парадоксально, но уже в новейшее время, подготавливая текст к очередному переизданию, я снова вошел в конфликт с одним из издателей, причем — что замечательно! — с человеком пишущим, умным и большим знатоком и любителем АБС. Дело в том, что все вставки, сделанные в свое время под давлением, я, разумеется, из повести убрал. Текст сделался таким (или почти таким), каким он вышел из пишущей машинки в ноябре 1964 года. Но тут вдруг выяснилось, что многие из НЫНЕШНИХ редакторов, с детства привыкших к старому, подслащенному и исковерканному, тексту, ни в какую не хотят с ним расставаться! Меня всячески упрашивали оставить все как есть, ну, хотя бы частично, ну, хотя бы только то-то и то-то…»

Прежде чем заняться перечнем убранного и измененного в ХВВ, хотелось бы сказать несколько слов по поводу вообще изменений в текстах Стругацких за последнее время. Восстановление текстов, в свое время усеченных цензурой, опасливыми редакторами или даже самими Авторами (самоцензура), — благородная цель, и она была выполнена. Тексты собрания сочинений «Сталкера» если не полностью повторяют те тексты, которые сами Авторы хотели бы видеть изданными, будь в то время полная свобода печати, то максимально приближены к ним. Получив же это издание на руки, многие любители творчества Стругацких их игнорировали. Нет, не полностью отвергли их, но, ознакомившись с ними, перечитывать все же предпочитают старые издания. Привычка — великая вещь, преодолеть ее, вероятно, невозможно.

Однако же, позволю заметить тем, кто восклицает: «Привычнее — значит лучше»… Мы, наше поколение, привыкли к этим текстам, нас не переделать, но значит ли это, что и следующие поколения читателей фантастики обязаны привыкать именно к этим урезанным или подчищенным текстам? Значит ли это, что и исследовать критики и литературоведы должны именно эти тексты, привычные нам, но искалеченные с точки зрения самих Авторов?

Поэтому даже те отрывки, которые знакомы нам практически дословно, уже относятся к вариантам текста, и этот отрывок, который Стругацкие вставили в конце ХВВ по указанию издательства и который из окончательного варианта был убран, — уже история…[23]

Рюг и Лэн пришли ко мне после уроков, и Лэн сказал: «Мы уже решили, Иван. Мы поедем в Гоби, на Магистраль». У Лэна был рыжий пух на губе и большие красные руки, и было видно, что про Магистраль придумал именно он, и совсем недавно, минут десять назад. Рюг, как обычно, молчал, и жевал травинку, и внимательно рассматривал меня спокойными серыми глазами. Совсем стал квадратный, подумал я про него и сказал: «Превосходная книга, правда?» — «Ну да, — сказал Лэн. — Мы сразу поняли, куда надо ехать». Рюг молчал. «Зной и смрад стоят в тени этих чернорабочих драконов, — сказал я на память. — Они жуют все под собою — старую монгольскую кумирню и кости двугорбого животного, павшего когда-то в песчаной буре…» — «Да», — сказал Лэн, а Рюг все жевал травинку. «Каждый раз, — продолжал я (уже из Ичиндаглы), — когда солнце занимает на небе математически точно определенное положение, на востоке расцветает мираж странного города с белыми башнями, которого никто еще не видел наяву…» — «Надлежит увидеть это своими глазами», — сказал Лэн и засмеялся. «Друг мой Лэн, — сказал я, — это слишком увлекательно и, следовательно, слишком просто. Вы сами увидите, что это слишком просто, и это будет неприятное разочарование…» Нет, я не так сказал. «Друг мой Лэн, — сказал я, — ну что это за мираж? Вот я семь лет назад в доме твоей матери увидел действительно прекрасный мираж: вы оба стояли передо мной уже почти взрослые…» Нет, это я говорю для себя, а не для них. Надо сказать не так. «Друг мой Лэн, — сказал я. — Семь лет назад ты объяснил мне, что твой народ проклят. Мы пришли сюда и сняли проклятье с тебя, Рюга и со многих других детей, у которых не бывает родителей. А теперь ваша очередь снимать проклятье, которое…» Будет очень трудно объяснить. Но я объясню. Так или иначе я им объясню. Мы с детства знаем о том, как снимали проклятья на баррикадах, и о том, как снимали проклятья на стройках и в лабораториях, а вы снимете последнее проклятье, вы, будущие педагоги и воспитатели. В последней войне, самой бескровной и самой тяжелой для ее солдат.