7

Нет, до конца того знаменательного вечера было еще далеко. Ондра договорился по телефону о встрече с каким-то институтским товарищем. Я снова взялся за работу. Телефон — еще бы, как же иначе! — зазвонил десять минут спустя после того, как наконец я углубился в чтение.

Говорила Гладка. Пан профессор, я очень извиняюсь и прочее… Всегда они очень извиняются, а результат один: мне надо ехать в клинику. На этот раз возможен был вариант. Она могла хотеть от меня только совета. Впрочем, я знал Гладку — она всегда формулировала свои SOS желанием получить «только совет».

— Что там у вас?

— Тяжелая авария. Пострадавшие даже не относятся к нашему хирургическому отделению. Их подобрала «скорая», случайно проезжавшая за городом. Черт знает что вообще… но санитар не нашел ничего умнее… у нас лежала его жена, так он решил, что…

— Хорошо, понял…

Я был недоволен, и это чувствовалось по моему голосу. Вообще-то я не такой, но приближалась операция Узлика. Его записали на утро, мне надо было хоть немного отдохнуть.

— Случай ужасный. Жена — с множественными травмами головы, ребенок в одеяльце — с ним вообще не знаем, что делать. Родитель был явно пьян. У него, кажется, только легкое сотрясение мозга, но рука чуть не отрезана напрочь железом кузова.

— Транспортировать их в районную, значит, нельзя…

— Не рискнула бы транспортировать их даже через двор, в наше хирургическое.

— Кто сегодня в клинике?

— Кроупа, Зеленый и я, пан профессор.

Я вздохнул. Состав был не из сильных.

— Вы, очевидно, ждете моего приезда?

Она замолчала. Потом помягчевшим голосом с несколько наигранной растроганностью сказала:

— Нам бы этого очень хотелось.

— Ну ладно, — покорно сказал я.

Что еще оставалось ответить? Я начал одеваться. Если бы тут хоть была Итка, она поехала бы со мной и подготовила четкое неврологическое заключение. Мало кто из их отделения дает нам четкие ответы на вопросы, которые нас интересуют. Итка же черным по белому напишет: данные обследования говорят за кровотечение, рекомендую ревизию там-то и там-то. Ошибается она редко. Рентген обычно подтверждает подозрение на кровоизлияние — мы можем сделать пункцию и удалить его.

Да, Итки мне сегодня особенно недоставало. Дорогой я мог бы поговорить с ней об Ондре, еще раз взвесить результаты обследования Узлика… Ее недоставало мне всегда, даже когда она отсутствовала один день, а тут был трехдневный конгресс.

Я завел мотор и поехал по затихшей вечерней Праге. Улицы затягивало мглой — словно был конец октября. Стал даже сеяться дождик. Когда я выехал на проспект, меня остановил сигнал постового.

— Вы доктор? Тут человек без сознания.

Ну разумеется, у меня на стекле змейка. Я вышел. Вид у молоденького постового был испуганный. Возле дома на тротуаре лежал навзничь какой-то парнюга. Он хрипло и трудно дышал. По подбородку и воротнику пиджака растекалась блевотина, резко пахнущая алкоголем. Возле недвижного парня стояла сногсшибательного вида девица. Даже в смутном свете уличного фонаря видно было, что она размалевана, как для канкана.

— Я ему лажу: такси вызывай, покараулю. Плохо человеку, не видите?.. — во вздорных интонациях слышался акцент героини «Пигмалиона» в начале ее карьеры — Я-то ведь понимаю, правда? Чего канителиться, на ноги поднимать! Довезите до дому, а я уложу…

— В вытрезвитель его надо, — сказал я постовому. — Он пьян. Если хотите, позвоню туда из клиники и попрошу, чтобы за ним прислали. Повернем только его на бок, а то может задохнуться, если опять будет рвота.

— Еще чего! — стала кричать размалеванная. — Я те дам вытрезвитель! Пепику плохо — а он… Заместо человеку полежать дать — сразу к Аполинаржу!

«К Аполинаржу!» Ей, как и следовало предполагать, не впервой было слышать о вытрезвителе.

— Послушайте, ведь перед вами врач, — напомнил постовой.

На нее это не произвело впечатления.

— А кто его знает, врач или грач, — отозвалась она, — Пепику плохо — а он хоть бы хны! Да я к такому врачу и кошку не свела бы!

— Поосторожнее, гражданка, вас за подобные слова можно привлечь…

Она икнула и прикрыла рот рукой.

— Простите, гражданин постовой. Разволновалась невозможно как. У Пепика живот схватило, он и дерябнул-то самую малость. Подумаешь — делов! А этот врач сразу: «Пьян! Вытрезвитель!..»

У тротуара притормозила кремовая «волга»:

— Что у вас?

Постовой вытянулся и отрапортовал. Его старший коллега понимающе оценил обстановку.

— В вытрезвитель позвоним сами. Вы тут подежурьте, пока не приедут, — сказал он младшему. — А вас прошу поехать с нами, садитесь! — обратился он к девице, потерявшей вдруг дар речи.

Теперь на очереди был я. Он внимательно посмотрел на меня и ни с того ни с сего разулыбался:

— Это вы, пан профессор? Узнаете?

Не узнаю. Всегда невероятно стыдно, если кто-то называет себя, а я никак не соображу, какое он ко мне имеет отношение. Стараюсь скрыть это, делаю вид, что хорошо его знаю, — его-то, как не знать! Итка надо мной подсмеивается, а я ничего не могу поделать. Конечно, я не в состоянии упомнить всех, и это каждый вполне может понять.

Увы, не тут-то было! Вернее: каждый — да, а вот каждый конкретный человек понять этого никак не хочет. Его неповторимый случай забыть просто невозможно.

— Узнаю, — неуверенно отвечаю я. — Лежали у нас в клинике.

— Нет, — протестует он нетерпеливо, — это мой брат лежал!

— Ну как же! — говорю я ему в утешение. — Спутал. Вы так похожи.

— Мы не похожи, — поправляет он упрямо. — Доктор из «неотложки» тогда сказал: «Болит в крестце? Не можешь за малой нуждой! Ясно! Без операции не обойтись. Лучше всего езжайте прямо в нейрохирургическое». Ну, я брата в охапку — и к вам. Секретарша хотела меня выставить, а я дождался вас во дворе. Вы его сразу и положили.

Я перевел дух. Он обозначил симптомы так ясно, что я опять был на коне.

— Очень даже припоминаю, — стал я импровизировать. — Его оперировали в тот же день, межпозвонковый диск это был. И брату сразу стало легче.

Он просиял.

— Ну точно. Память-то у вас какая! Знали бы вы, как брат вам благодарен! Не будь вас, что бы с ним теперь было!

То же, что и без меня, мысленно говорю я. Попал бы на операционный стол на день-другой позже, потому что симптомы имел, что называется, хрестоматийные. Почему мне так часто приходится играть роль спасителя!

— Надеюсь, у него все в порядке, — забормотал я пристыженно.

Офицеру службы безопасности я доставил удовольствие, но сам при этом чувствовал себя обманщиком.

Он заверил меня, что у брата все в порядке. Скоро десять лет, как его оперировали. Уже и волос стал с проседью — тогда-то был еще черный, курчавый…

— Зато у меня была лысина уже к тридцати, — добавил он, мягко укоряя, что я спутал его с братом.

— Когда вы в головном уборе, этого не видно, — набравшись наглости, сказал я.

Он благодарил за то, что я взглянул на пьяного, и горячо жал руку, но мне было не по себе. Где-то за спиной посмеивалась Итка.

Переодевшись в клинике, я решил заглянуть сначала в «Скорую помощь». Нигде не видно было ни докторов, ни пострадавших.

— Врачи в операционной, — объявила сестра и даже не улыбнулась мне при этом.

Глаза ее были опущены, и инструменты в стерилизатор бросала она необычно шумно. Какая это? Зденка, у которой вечные неприятности с мужем, или Аничка — мать двоих детей, приносящая на работу вязанье? У обеих одинаково светлые, забранные под шапочку волосы, обе бледные и усталые, как большинство сестер, часто дежурящих ночью. Аничка. Я уже это знал наверняка.

— Как дела, Аничка? — спросил я.

Сжав губы, она кивком указала на кушетку у двери. Под простыней там вырисовывалось что-то, чего я в первый момент не заметил. Приподнял ткань — труп младенца. Пух светлых волосиков, тельце в перевязочках уже посинело, надо лбом большой кровоподтек. У младенца проломлен череп. Хрупкая пластинка еще не сросшейся кости. Ей предстояло слиться с остальными костями черепа, сделав головку ребенка менее уязвимой, — в период, когда он начнет выходить из-под неустанной и неусыпной материнской опеки.