— Да, но ведь перед ним полный зал. Сфальшивит — и сразу всем слышно.

— А у нас не на публику, — парировал я. — Резанешь не там — и никому не видно.

— Ну папа… Я хотел просто тебя немного подзадорить!

— Возможно, но вы все это понимаете несколько упрощенно. Одним и тем же это не бывает никогда. Наоборот, всё большей частью совершенно по-другому, чем тебе сначала видится. Разрабатываешь ход операции до малейших подробностей, а…

— Стратегия великой битвы, да? — усмехнулся он добродушно.

— Пожалуй. Да только черта лысого она поможет, если, например, встретится аномальный сосудик там, где по всем правилам анатомии быть его не должно.

— По-твоему, этот твой мальчик действительно такая неразрешимая проблема?

— Битва, заранее обреченная на проигрыш! Ватерлоо — в оценке экспертов. Только неспециалисты мне верят. Говорят то, что и ты, и еще прибавляют: «У вас золотые руки!..» — и тому подобное.

— И все-таки представь, что вдруг удастся…

— Ох, и не говори! Мальчишка уже влез мне в душу. Я не могу к нему относиться как к чужому.

— А это очень мешает?

— Мешает. Недавно оперировал тяжелый случай у товарища по интернату. И это стоило мне нервов.

— А почему ты не дал соперировать кому-нибудь другому?

Я посмотрел на сына и присвистнул. Вспомнил, как мы когда-то с Иткой устраивали взаимные обсуждения всех членов нашей семьи. Как убеждали каждого говорить о себе только правду.

— Почему? — заговорил я наконец. — А потому, что никто не сделал бы этого лучше меня.

Вот так. Ни малейшей иронии. Лишь легкая, хорошо скрытая вспышка уважительного изумления. И чуть сдавленное:

— Так… почему ты тогда, собственно, колеблешься, папа?

Я засмеялся.

— А я откуда знаю? Ладно, больше не буду. Но скажи все-таки, что побудило тебя прийти? Ведь не желание слушать мои рассказы о клинике?..

— Ну, это долго объяснять… У тебя, я вижу, много работы.

— Нет, Ондра, нет, — закрыл я журнал и потянулся. — Без перерыва все равно нельзя. Ты ужинал?

— Что-нибудь легкое я бы…

— Не продолжай! Идем на кухню и посмотрим, что у нас в холодильнике. Можешь мне в это время рассказывать.

Это вышло удачно. Ондра был явно не в своей тарелке — не знал, с чего начать. Пока он доставал приборы и накрывал на стол, не надо было по крайней мере смотреть друг другу в глаза.

— Не знаю, что делать, — вдруг произнес он. — Увяз по уши, и ни туда ни сюда… Словно ехал на лодке и подземной рекой попал в пещеру. Внутри красиво — но становится жутко, потому что не знаешь, как выбраться.

Я поставил на стол бутылку пива и два стакана.

— Ты, я смотрю, поэтом заделался, мальчик!

Он сел и попытался улыбнуться, но получилось лишь слабое, кривенькое подобие улыбки. Примерно такое, с каким накануне смотрела на меня Итка, сокрушаясь, что Ондра несчастлив. Мне стало его жаль.

— Если речь идет о той молодой даме, то мне об этом кое-что уже известно.

Он зарумянился.

— Я так и думал. Мама со мной разговаривает, как с очарованным принцем, попавшим в гнездо сирен. Наверно, вас информировала та учительница, которая ездит к Вискочилу?

Я был слегка задет.

— Сплетни меня отнюдь не занимают, как ты знаешь, — бросил я. — Если не нравится, снимем с повестки эту тему.

— Ну, папа, — испугался он, что меня обидел, — просто я хотел сказать, что все кому не лень болтают…

— А, это безусловно. Тут уж приходится смириться, если, так сказать, предоставляешь повод…

Черт! — мысленно одернул я себя. — Он с тобой откровенно, а ты берешь менторский тон. Так ведь и отпугнуть недолго.

Нет, я его не отпугнул. Должно быть, у него давно уж наболело, а поделиться было не с кем.

— Знаю, — вяло согласился он, следя отсутствующим взглядом, как я накладываю ему в тарелку ломти ветчины и сыра.

Потом заметил это:

— Куда ты, папа, разве я столько съем!

Я добродушно ухмыльнулся:

— Страдания молодого Вертера! Не ешь, не спишь, увядаешь, как лилия.

— Раз ты обо мне все знаешь, посоветуй, как быть. Она меня любит настолько, что даже страшно. Ее муж теперь в полном порядке — во всяком случае, внешне никаких нарушений нет. Только он по сравнению с прежним стал каким-то… заторможенным. Кто не знал его, ничего заметить не может. Смеется, разговаривает, даже пошел работать. Но в чем-то он изменился характером. Был человеком очень тонким, а теперь — шумен и как-то отталкивающе жизнелюбив. Даже внешне погрубел.

— И это той даме не нравится.

— Говорит, она его иногда боится.

— Ей бы радоваться, что он в такой форме.

— Понимаешь, эта операция совершенно выбила ее из колеи. Он для нее был всем. А потом в ней что-то надломилось. У вас ей сказали, что опухоль совсем убрать не удалось и она, видимо, будет расти дальше. Что через год-другой его состояние ухудшится…

— Между тем он продолжает жить и даже процветает — это нарушило ее расчеты, — не мог я удержаться от иронии.

Ондра нахмурился:

— Ты к ней несправедлив. Она его любит. Во всяком случае, любила…

— Пока не появился ты.

Я знал, что говорю ему колкости, но я был искренен.

Он проглотил это.

— Да, пока не появился я. Нельзя поставить это ей в вину. Мы были едва знакомы. Но ты не представляешь себе, до чего она была сокрушена, когда узнала, что с ним! Поэтому-то я и обещал оказать ей протекцию у тебя в клинике. А когда потом муж ее там остался…

— Ты, говоря короче, принял на себя роль благородного рыцаря.

— Папа, не надо все время над этим смеяться…

— Вовсе я не смеюсь. Остался у нас в клинике. И что же дальше?

Ондра сидел, прикусив губу. Потом опять заговорил:

— Она была тут совершенно одна. А у меня как раз были кое-какие дела в Праге, по работе. Мне ее было жалко. Я старался ее убедить, что все кончится хорошо. Не думай, что я воспользовался ее положением. И, собственно, единственное, что мы делали, — это прогуливались каждый вечер по набережной…

— Надеюсь, ее это немного успокоило?

Он не заметил, что я его высмеиваю.

— Не успокоило. Она была совершенно убита. Все повторяла, что, если он не переживет эту операцию, она что-нибудь с собой сделает. Не хотела уезжать домой, пока все не разрешится.

Комментариев уже не требовалось. Это была банальная завязка романа.

— После операции ей сказали, что его должны облучать. Она забрала себе в голову, что опухоль злокачественная.

— Видишь, а он взял да и выкарабкался!

— Она стала ездить к нему в Прагу, потому что облучение продолжалось долго. Возвращалась страшно подавленная. Говорила мне, что это уже не он — совсем другой человек…

Я хмыкнул.

— Прежде это была изумительная пара. Он всегда был такой веселый, остроумный. Я чуть ли не завидовал им — так они чудесно жили.

— Я думаю! После такой передряги присмиреет любой светский лев. Для этого иногда достаточно лишиться гривы!

— Понимаешь, она очень красива и культурна…

— К тому же молода. А около нее теперь человек с сомнительными перспективами, — дополнил я.

— Она прилагала столько усилий, чтобы любить его, как прежде. Но, увы, не смогла.

— Я пытаюсь представить себе, как стал бы рассуждать в подобной ситуации. Если бы, скажем, твою маму в молодости постигло нечто подобное.

— Ну, это же несравнимо, папа! — накинулся он на меня. Вы — медики. С вами этого, наверно, и не могло бы случиться. Вы привыкли смотреть таким вещам в корень.

Я сдержанно покачал головой:

— Нет, Ондра. В такой момент не оставляют другого.

— Мне кажется, ты чересчур строг, папа. Не знаешь, что должен переживать человек, не имеющий отношения к медицине. Когда ее муж возвратился домой, она целые недели жила в страхе, что у него опять появятся эти симптомы. Все спрашивала, не болит ли голова, что чувствует. Вдобавок она еще была в положении.

Я замер.

— В положении? А ты…

— Нет, папа, это от него. Тогда мы с ней еще встречались как друзья. О той беременности она мне вскользь сама сказала. Объяснила этим свою повышенную впечатлительность.