— Ну разумеется, — не удержался я от иронической ремарки, — чужие жены любят, чтоб их утешали…

— Погоди! Вискочилова всегда любила наших детей. Она не смеется над Ондрой, а жалеет его. Понимаешь, как глупо; видимо, об этом знала вся клиника, кроме нас.

Кто ж это был? Совершенно выпало из памяти, что Ондра мне кого-то приводил.

— Ну помнишь, астроцитома. Проросла довольно глубоко. Нельзя было убрать целиком. Потом его уже хотели переводить к нам, но было осложнение — абсцесс в ране или еще что-то, — и его опять оперировали.

— Ах да!

Теперь все это встало у меня перед глазами. Когда у него обнаружился этот абсцесс, мы положили его в отдельную палату, и жена его к нему туда ходила. Красота ее обращала на себя внимание — я теперь ясно представлял себе эту женщину с длинными черными волосами, схваченными лентой, словно сошедшую с какого-то старинного портрета. Врачи наши тогда ее очень приметили. Но кто мог думать, что и Ондра?..

— И что же Вискочиловой известно об этом еще?

— Она особенно не распространялась. К доценту Вискочилу ездит пациентка из Брно, которая знает Ондру и ту даму.

— Как же, однако, любят у нас болтать о других!

Настроение у меня испортилось.

— Не понимаю, почему Ондра уже давно ее не оставил, при подобных обстоятельствах…

Жена сидела вялая и удрученная. И все-таки в своем длинном бархатном платье выглядела чуть не студенткой — Итка и теперь еще стройна и худощава. Она бессильно уронила руки, повлажневшие глаза смотрели куда-то сквозь меня…

— Что мы вообще-то знаем о своих детях? — сказала она. — Радуемся, что успешно работают. А кроме этого? Чем они заняты? Не обижают ли кого-нибудь? Не обижает ли кто их?..

Странно, что она высказала то же, о чем думал я, слушая музыку серенады. Я поднялся, принес коньяк и две рюмки.

— Не грусти! Может, выпьем, ты как?

Она кивнула. Мы редко что-нибудь с ней пили. Большей частью, только когда, возвратившись с работы, едва не падали от усталости. Один телефонный звонок следовал за другим и не давал нам проглотить куска: мы то и дело вскакивали, бросив горячий ужин, и уж готовы были клясть нашу несчастную профессию. Тогда мы пили из протеста, предварительно выключив телефон.

Я подсел к Итке и взял ее руку. Мы молчали и думали, кажется, об одном: как хорошо и легко было, когда дети жили с нами. Квартирка сначала была маленькая. Как мы умели радоваться каждому новому предмету обстановки!.. Потом выносили детские кроватки и приобретали письменные столы для мальчиков. Нам становилось тесно. Была мечта когда-нибудь построить дом, где всегда будем вместе. Наши дети, а после и семьи наших детей.

Вышло иначе. Мы переехали в просторную квартиру и весело зажили там впятером. Но теперь наш широкий обеденный стол опустел. Квартира, в которой мы наконец-то смогли бы прекрасно обосноваться, заполнена книгами, публикациями, диапозитивами. Мы большей частью сидим за письменными столами и редко говорим о том, что нового в художественной литературе или на какую выставку пойти. Все время съезжаем на что-то профессиональное.

Нас неожиданно охватила страшная тоска по прошлому, когда мы еще жили с нашими детьми. Сколько времени я не видел Ондру, и, кто знает, удастся ли обстоятельно поговорить с ним. Итка уезжает на конгресс. Будет читать реферат, который готовила несколько недель. У меня почти невыполнимое расписание операций. В пятницу хотел бы прооперировать Витека.

— Ты когда вернешься с конгресса? — пытаюсь я перевести ее мысли на другое.

— Не знаю, как пойдет дело. Программа рассчитана еще на полдня пятницы.

Она пробует улыбнуться, но улыбки не получается.

— Итка, ведь ничего не произошло! У каждого есть свои личные проблемы. Ондра хороший парень, все образуется — увидишь!

Было уж поздно. Мы начали готовиться ко сну. Остановились у открытого окна, глядя в темноту под нами. Улицы были точно нитки, продернутые сквозь сверкающие бусины. Лишь кое-где блуждающими огоньками посвечивали запоздалые машины.

— Ондра гораздо эмоциональнее, чем Милан и Эва, — тихо сказала Итка. — Ужасно жалко мне, что он несчастлив. Мог бы уже иметь семью, детей. А вместо этого — сплошные муки. Мне кажется, он страшно одинок…

— Если удобно будет, я поговорю с ним, — обещал я.

По Итке видно было, что она не очень верит в результаты этого разговора. Я знаю, что психолог я не сильный, а молодежь теперь совсем не та, что были мы. Я вижу по студентам. Мне временами кажется, что нету у них никаких стремлений. Нередко до конца курса не понимают, чего хотят. Парни и девушки ведут себя друг с другом слишком даже запросто. Входишь в лекционный зал, где не найти свободного места, — а двое в уголке целуются, точно на необитаемом острове. Как взял бы их на абордаж профессор времен моей молодости! А я делаю вид, что ничего не замечаю.

Студентки носят джинсы и в речи часто грубоваты и вульгарны. Но возле тяжело больных бывают иногда неузнаваемы: испуганны и чуть ли не по-детски нежны. Жаргон их для меня — китайская грамота. И наши дети взяли его на вооружение, чем, разумеется, от нас немного отдалились. Когда мы сделали попытку его освоить, дали понять, что это не для нас. Крепкие каламбуры, иносказания, смысл которых нам не разъясняли. Очень скоро появились и тайны, которыми с нами не делились.

Но ни меня, ни Итку это никогда не трогало. Важно было, что они всегда «вели честную игру». Все трое были нам очень дороги. Мы твердо знали: они придут друг другу на помощь, если понадобится.

Я решил непременно побеседовать с Ондрой. Кто знал, что и в клинике начались уже толки? В конце концов, не может он от этого отмахнуться! Я заранее испытывал неловкость — как всегда в предвкушении разговора на личные темы.

Он облегчил мне задачу — пришел ко мне сам. В четверг — что, в общем, было не очень удачно. Я размышлял над операцией, которая назавтра предстояла Витеку. Снова раскладывал перед собой снимки и томограммы. Сравнивал, строил предположения о том, что означает тот или иной размытый контур. Пытался угадать, какие неожиданности ждут меня, когда я подойду к опухоли, и все окрестные образования, невероятной уязвимости, будут лежать передо мной, как рельефная карта. Четвертый желудочек — ущелье смерти, чьих стен опасно и коснуться!

Я достал несколько свежих публикаций. Изучал пути подхода и операционную технику своих коллег. Один из них убрал всю опухоль у еще более малолетнего, чем Узлик. Провел фантастическую операцию, но ребенок через неделю умер. Развились осложнения, вполне естественные при вмешательствах в этой области мозга. Вся информация была не в пользу предстоящего. Следующая статья рассматривала резекцию такой же опухоли у мальчика постарше, окончившуюся послеоперационным кровотечением. Затем подробно сообщалось об операции в два этапа, отлично удавшейся, но вызвавшей эмболизацию мозга. Драматическое описание французским автором того, как у однояйцевых близнецов обнаружились мозговые опухоли в одном и том же месте. Оперирован был один, но не выжил… Чем дальше, тем больше меня это удручало.

Приход сына начисто ускользнул от моего внимания. Каким-то шестым чувством я уловил присутствие в комнате другого человека и, оглянувшись, увидел, что в кресле удобно устроился Ондра.

— Однако, папа, ты умеешь дематериализоваться!

— Давно ты здесь?

— Порядочно! Я даже стучал — ты никак не реагировал. Говорю: «Привет!» Ты опять ничего. Что это у тебя за детектив?

— Лучше не спрашивай, — засмеялся я. — Детектив против этого — дневник барышни.

— Да что ты говоришь! Неужели ваша специальная литература так увлекательна?

Я вкратце рассказал ему о Витеке. Он так же горячо, как Митя, стал упрашивать, чтобы я оперировал Узлика. Я признался, что мне страшновато. Он не поверил.

— А где ж твоя профессиональная сноровка? — удивился он полуиронически. — Я думал, если уж ты занимаешься одним и тем же и с тобой люди, на которых можно положиться…

— Пианист тоже исполняет одну программу и робеет перед каждым выступлением.