Первую свою вахту на новом месте Лешка отстоял, можно сказать, играючи. Все якоря были завезены с помощью буксировщика, уложены добротно, держали прочно. Грунт на перекате оказался легким… Везучая, одним словом, вахта, даже ни одного плота не досталось на Лешкину долю. Пришлось, правда, пропустить пассажирский пароход. Да и он проследовал, точно по заказу, в такой момент, когда земснаряд шел в сторону от судового хода. Лешке оставалось, не прекращая движения черпаков, лишь потравить нерабочий трос, дать ему вольную слабину.

И все же в самом конце вахты подловился Лешка на этой необыкновенной легкости, попался, как мальчишка, забыв, что все гладко да ровно идет лишь до поры до времени. Когда сверху показался буксир с караваном барж и затребовал прохода, Лешка дал ему отмашку честь по чести. Но, прикинув расстояние, движения не прекратил. Думал, что успеет сделать еще один рабочий ход и уйдет с фарватера. Увлекся, короче говоря, и оконфузился донельзя. На полпути понял: не хватит ему времени. А караван ведь не затормозишь: чуть сбавь буксировщик ход, на него тут же навалит течением баржи… Пришлось, попусту теряя время, спешно убегать обратно вхолостую.

Кто бы видел его в этот момент! Слинял с лица шустрый Леша, побелел, как флажок-отмашка. Потом к щекам прилила кровь, заполыхали они от стыда и досады. «Так тебе и надо! — ругал он себя. — Не зарывайся…»

Сменялся он с немалым запасом сил, лишь чуть подступала дрема. Лешка включил сигнальные огни. Вскоре и на речных струях запокачивались светляки бакенов, вдали над обрывистым берегом тускло замаячили фонари на брандвахте. Освещенные керосиновыми лампами редкие окна виднелись, правда, совсем смутно, больше угадывались. Но были они по-домашнему привлекательными, манили к себе, предвещая сухое тепло каюты и безмятежный отдых.

Вся вахта сидела в лодке, оставалось спрыгнуть лишь ему, и можно отчаливать. Но тут его окликнул Федя. Надвинулся, задышал неистребимой махорочной гарью, заговорил совсем уж как-то не по-начальнически:

— Слушай, Леха. Чего тебе на брандвахте делать? Взад-вперед только время терять. У меня в каюте и койка и диван. И шамовка кой-какая найдется…

Лешка не мог сообразить: зачем, для чего? Но Федя быстро все объяснил:

— Хочется завтра новую стенгазету вывесить. На старую даже смотреть стыдно — выгорела вся. Понимаешь, итоги месяца. Да и народ надо нацелить на завершающий этап навигации. Ты пока заново название нарисуй — покрасочней. А потом уж разные заголовочки… Я обернусь быстро. Возьму статейку у командира. Остальные заметки Оля уже должна перепечатать. Ну как, по нулям?

Не дожидаясь ответа, Федя пружинисто соскочил в лодку.

— Бумага и краски у меня на столе.

Честно говоря, совсем не хотелось Лешке оставаться на землечерпалке. Тянуло в тишину, на пенечке береговом посидеть перед сном.

Но разве откажешь Феде? Да и вместе с недовольством зародилось у Лешки радостное чувство, накатило теплой волной и затопило все остальное: Федя снова по-доброму к нему, не таит, значит, обиды. И работа не внове. Не зря в школе плакаты писал, оформлял «Уголок пионера».

С делом Лешка справился быстро. Все было под руками, никто не мешал. Название газеты он вывел новым шрифтом — тут же придуманной округлой вязью, накрепко соединяя букву с буквой, как звенья цепи. И конечно, землечерпалку нарисовал. Точнее, пустил в размывочку силуэт, чтоб не потерялись буквы на ее фоне. Отбил цветными рамочками колонки.

Увлекся и не заметил, как расхотелось спать. Полежал в надежде на привычный монотонный скрип черпаков, на убаюкивающее подрагивание корпуса, но ничего не помогло — не было сна. А тут и Федя возвратился. Ватник нараспашку, линялый тельник обтянул грудь. Глянул на стол.

— Ну-у, молодец! Ты, я гляжу, совсем мастер. Плевое дело осталось — заголовки написать да заметки расклеить… Заметочки тоже готовы. Уж пришлось над душой у Оли постоять. Вот хохотунчик неисправимый! Всей писанины на десять минут. Я рядом стою, обкуриваю ее. А у ней разговорчики, смешочки-хаханьки. Влево на стуле — круть, вправо — круть. Ходит винтом — чистый штопор.

Пока Федя благодушно выговаривался, прекратился скрежет черпаковой цепи, затих гулкий шорох опрокидываемого в колодец грунта. Стало необычно тихо, хотя паровая машина продолжала утробно вздыхать и звонко гудел генератор. Дело обычное. Может, Борис дошел до кромки прорези и будет делать подачу вперед. Но время шло, а становая лебедка молчала. Федя обеспокоенно покрутил головой, прислушиваясь, и заторопился наверх. Вскоре в распахнутую дверь входного тамбура ворвался его голос:

— Леша, на палубу! Рукавицы прихвати.

Вся вахта сгрудилась у правого борта. Борис что-то объясняет, размахивает руками перед Федей.

— Ладно, бабоньки, — услышал, подходя, Лешка, — займитесь пока чем-нибудь, палубу вон подотрите. Нам от вас всего двоих надо — управимся. — И Федя первым полез в тяжелую лодку с ручной лебедкой посредине.

Уже за веслами Зуйкин недовольно начал выговаривать, обращаясь неизвестно к кому:

— Всегда так: только разработаешься — якорь поползет или еще что. Нельзя разве было переложить его заново перед сдачей вахты? — Это уж в адрес Лешки.

— Да брось ты, Борис, прибедняться, — миролюбиво возразил Федя. — Сам видишь, под каким углом трос. Ладом лежит якорь, на нем можно сделать еще ходок пять, если б не пополз.

Хоть Лешка и не виноват был ни в чем, но ему вдруг сделалось нехорошо, и он еще старательней навалился на греби.

Темень уже вовсю сгустилась, и чуть лодка отошла от борта, ничего не стало видно на воде. Но Федя сразу взял нужное направление, да и якорь лежал недалеко, так что буек нашли быстро. Без задержки завернули буевую снасть на барабан лебедки и ходом-ходом выдернули якорь, вывернули под самый борт лодки. Теперь оставалось лишь умело приподнять его, подправить ломиками, и будет лежать подле лебедки, как миленький.

Лешка замер напротив Бориса, готовый, когда лапы якоря окажутся на борту, без промедления подсунуть ломик. В последний момент он решил встать поудобнее, чтоб двинуть дружно, враз. Но Борис не стал дожидаться и давнул с такой яростью, что якорь легко повалился набок. Лешка не успел отдернуть ногу, и одна из лап опустилась ему на ботинок. Лешка ойкнул, ухватился за ступню, неловко запрыгал на одной ноге.

— Ты куда смотрел! — заорал Федя на Зуйкина. — Ты что, не видел, как он стоит?

— Я что — нарочно? — огрызнулся Борис.

— Да ладно вам, — выдавил Лешка, чувствуя, что с ногой все в порядке. — Мало ли что бывает.

Федя посмотрел на Лешку, на Бориса.

— Ты бы, Зуйкин, все ж таки поосторожней. — И было в этих словах, в их интонации не просто предостережение, касающееся техники безопасности.

Уже завозили якорь на новое место, когда снизу замаячили ходовые огни буксирного парохода, идущего порожним. Он почему-то не подавал голоса, не просил разрешения на проход. Может, потому, что на нем сами видели: землечерпалка перегородила фарватер и стоит без движения. Больше того, пароход вдруг всхлипнул и загудел протяжно, извещая, что собирается приставать.

— Кого там черт несет? — озадаченно ругнулся Федя. — Не хватало еще на наши головы какого-нибудь начальства. — И, когда якорь ухнул в воду, попросил приналечь на весла.

— Ты чего от дел отрываешь? Повис на нас, — притворно заворчал Федя, заметив на мостике плотовода капитана — своего земляка.

— А куда мне деваться, сам всю реку перегородил.

— Сейчас разгородим. Якорь только что завезли.

— Вот и хорошо! Вот и чудненько! — повеселел капитан. — Пока с фарватера уходите, давай ко мне, Кириллыч.

— Чего там у тебя стряслось?

— Эх, Феденька! — совсем уж радостно затянул капитан. — Новость-то какая! Расскажу — не поверишь. Ни за что не догадаешься, кого я встретил на днях.

Капитан был не просто Фединым земляком и старым знакомым. Было у них такое родство, что, может статься, дороже кровного: вместе служили они на Тихоокеанском флоте, начинали еще до войны, вместе и на фронт выпросились. Вот почему Федя больше ни о чем не расспрашивал, присвистнул только как-то уж очень озорно, по-мальчишески, и перемахнул на нос парохода.