— А всё немецкая мораль военного времени: общий котёл для всех солдат и никаких исключений!

Как-то раз кто-то из тёткиных постояльцев принёс ведро свежей крови. У матери имелась гречневая мука, и она тут же напекла что-то вроде оладий. Матушкина пищевая фантазия в оладьях из крови и гречневой муки была самой вкусной в жизни! Прошло столько лет, сожраны тонны различных продуктов, но вкусовая память об оладьях из гречневой крупы на коровьей крови осталась и до сего дня. Потребляли советские граждане кровяную колбасу во времена "расцвета социализма", было с ними такое, едали, но те гречанки на крови остались в памяти потому. что были первыми…

На сегодня часовню, где враги когда-то били скот, восстановили. Красива она, но не так, как та, первая, древняя. "Новодел" она.

И не бес, а собственная память шепчет:

— Здравствуй, часовня! Тебя ли вижу? Ту, древнюю, истинную, или ты — копия? Чиста ты и прекрасна ныне, но не прежняя. Не та, кою когда-то построили, освятили, и к тебе приходили верующие очищать души от тревог земных. Память, проклятая память, не позволяет душе полностью уйти в молитвенный экстаз и подсовывает не соответствующие "святости момента" мысли: "да, да, "христолюбивый" народ русский когда-то тут склад устроил, а другие, не менее "богалюбивые" скот били… Какой ещё этап пройти осталось"?

Ныне в часовне обращаюсь к небу с просьбой о помощи, и просьба моя идёт первой, но просьб простить меня за прошлые надругательства над тобой — не появляются…

И та часовня, в северо-восточном углу, которая когда-то торговала пивом, ныне отремонтирована и приведена в порядок. И никто из молодых не знает, что пол века назад сие культовое сооружение с большой выгодой для "советского" государства торговала пивом "распивочно и на вынос".

— Какие мысли о главном храме отечества? Насколько они святы? Не думаешь: "красив ты ныне, но и твоё тело когда-то рвали на куски! Не прежний ты, другой! Копия, не святость, всего лишь напоминание о "богоизбранности" вашей!

Вывод: "учение, поддающееся искажениям — ложно". Основная заповедь христианства какая?

— "Любите друг друга…"

— А вы?

— Первым делом объявили себя "христолюбивым" народом, а всё остальное, что казалось нам лишним — отнесли в склад-часовню на хранение. Ответь, "вражина": а бог знал, что "христалюбивый русский народ" через тысячу лет истовой веры всё же отречётся от него? Знал, что со временем одумается и вернётся "в лоно православной церкви"? И как такие "отпады" и "возвраты" понимать?

— Не иначе, как с большого "перебора" такое с вами приключилось! — только настоящий дипломат способен уйти от прямых вопросов таким ответом! Врагу не пожелаю такого "квартиранта"!

Глава 88.

Расстрел.

В нашей местности бывают редкие летние дни, когда небо закрывается тонким и ровным слоем из облаков высокого стояния. В такие дни нет теней и окружающий мир, оставшись без солнца, становится матовым. Никто в такой день не взялся бы определить, в какой части небосвода находится Светило. Воздух бывает абсолютно неподвижен и от этого ещё больше теряется "ход времени". В такие дни тянуло медитировать, и любимое занятие по перестановки востока и запада местами протекало весьма успешно.

Медитациями занимался у завалинки восточной стены кельи, и что такие мои упражнения назывались "медитацией" — об этом я и не догадывался. Что-то большое и непонятное кроется в таком нашем незнании, но что именно — это установит кто-то другой.

Сидел удобно: спиной упирался в кирпичи завалинки, а мой тощий зад в коротких штанишках из военного брезента одной из воюющих сторон, покоился на прогретой земле.

Рай и тишина! Если бы в этом раю ещё не хотелось есть! Тогда счастье было бы полным!

— Остановимся на чём-то одном: или прошлый твой аппетит расписывать будем, или "посвятим наши помыслы высоким материям"!? — ох, эти вечные друзья-враги: Пища и Аппетит! Совместно они делают чудеса.

Итак, я сидел и "медитировал". Исследованная вдоль и поперёк монастырская территория, изменённая моими упражнениями по перестановке частей света до неузнаваемости, не теряла интерес. Любимая восточная стена кельи была поворотом на другую улочку и смотрела на дорогу. Просто: нужно представить улицу, поворачивающую на девяносто градусов, и в месте поворота поставить монашескую келью, у которой одна стена с окном "смотрит" на уходящую дорогу. Пересечений дорог и дорожек в монастыре не было по причине: на "росстанях", как известно, наиболее сильно проявляется "нечисть", а прежнему монастырю она была как-то ни к чему.

И увидел картину: два немецких солдата вели человека в интересной чёрной одежде. Они появились около кельи как-то неожиданно, я почему-то прозевал их на "дальних подступах".

Привожу подробности: впереди всех, и чуть сбоку, шёл офицер. Сзади — человек в странной одежде и без головного убора. Чуть сзади, и по сторонам — двое солдат с винтовками. Орудия убийства солдаты держали так, что с них можно было выстрелить по конвоируемому в любую секунду. Положение оружия в руках конвоиров понял не тогда, когда видел, а спустя годы и вдоволь насмотревшись различных фильмов "про войну".

У нормальных людей вначале идёт "теоретический курс", а затем — "практика", но прелесть войны в том и заключена, что только она может "теорию" и "практику" поменять местами. Только в зрелом возрасте пришло понимание, почему конвоиры так держали винтовки.

Четвёрка поравнялась со мной, и офицер стеком показал человеку в чёрной одежде, куда надлежит двигаться и конвоируемый как-то. механически выполнил приказ. Может потому, что у него не было выбора в направлениях? Руки конвоируемый человек в чёрной одежде держал сзади, но были они связаны — не разглядел. Не обратил внимание. Да и кто бы мог сказать, на что нужно обращать внимание, а что пропускать мимо в семь лет?

Группа повернула и стала медленно удаляться в направлении восточной части монастырской стены.

Необъяснимая тревога подняла и двинула следом за группой на удалении метров двадцати. Было от чего встревожиться: первый раз в тихом, бывшем женском монастыре, немцы по какой-то надобности куда-то вели человека не в своей форме! Никто из конвоиров не обернулся в мою сторону и не сказал, что не нужно идти за ними, поэтому шёл и шёл… и пришёл…

… к малой часовне, где у южной стены и был поставлен конвоируемый. Солдаты, не спеша, отошли от него метров на десять, подняли винтовки, недолго держали на весу, офицер что-то сказал — и грохнуло!

Между поднятыми винтовками расстрельщиков и выстрелами, всего на долю секунды переключился зрением на лицо убиваемого, но как и для чего переключил внимание с одного на другое — объяснять не берусь.

Какой из мальчишки семи лет психолог? Или физиономист? Никакой, но видел, что на лице убиваемого не было никаких выражений. Ни ужаса, ни страха, ни понимания того, что у тебя проходят последние секунды жизни в видимом мире и через миг всё кончится…Сегодня сказал бы о лице расстреливаемого человека: "это была маска", но тогда о масках ничего не знал…

Зачем нужно было смотреть на лицо человека? Мало было винтовок в руках врагов? Смотри на оружие, зачем лица убивающих и убиваемого? Что в них? Чего ждал, когда смотрел на отверстия стволов? Собирался увидеть то, что из них вылетает и как они входят в тело живого человека? Не дано! Чего было на концы немецких винтовок смотреть?

…у человека в чёрной форме подломились ноги в коленях, и он упал на правый бок. С самого начала казни он и стоял как-то больше правым боком к солдатам. На эту сторону и упал.

Работа солдат была профессиональной, "чистой". Слово нынешнее, "отработанное", а тогда так не говорили. Убивать — убивали, но чтобы такое действо называть "чистым" — не догадывались. Не говорили тогда и таких слов про убитых: "он не "копнулся". "Копнуться" — от "копаться", родственное слову "шевелиться" после всаженных в тело пуль. Никто из стрелявших не подошёл к убитому и не проверил качество "работы". Не было и "контрольных" выстрелов в голову убитого.