И вот первая пошла, и обласкал небо нежный рыбец, и листочек с крупным почерком лег перед глаза размякшего механика на воротах. «Здравствуй, дорогая подруга!..» — прочитал он, и всхлипнул: вспомнил, что давно сам не бывал у родной мамаши. Тут же пошла вторая глиняная кружка, и снова нежный рыбец затрепетал в жирных пальцах. Влажные, затомившиеся глаза ухватывали слова с бумаги и разбрасывали по задворкам мозга. А там они опять уже собирались в одно место. Фаркопов плохо соображал, о чем там говорилось, в этом письме; допив пиво и прикончив восхитительную закуску, он отошел ко сну. И проснулся спустя четыре часа чем-то обеспокоенный. Во сне ему виделся молодой цуцыня Гришка Мырин: вот тянет он Константину Ивановичу положенную радужную бумажку. Глянул — бат-тюшки! Денюжка как денюжка, хрустит, приятно отдает в ладонь, да только рубашка больно необычна:

«… стоит, опершись о перила террасы, девочка в белом платьице с короткими рукавами, открытыми плечами, в зеленых башмачках и кружевных панталончиках. На шелковом снурке через плечо висит красивая, расшитая бисером сумочка. Одна рука опущена свободно вдоль тела; другая же, свесившись вне террасы, в сторону виднеющихся вдали полей, держит букетик только что нарванных, простых луговых цветов. Перспектива вдали немного искажена, букетик отчетливо ложится на кроны стоящих вдалеке деревьев. А лицо…». Здесь сон обрывался, и перед Фаркоповым колыхался невнятный чей-то лик: то ли законной жены Светульки, то ли диспетчерши Людки, тайной услады… Лик снимался с купюры и маячил рядом, а бумажка, подхваченная сквозняком, вечно свистевшим в механиковой будке, улетала вдоль гаража, и там сиротливо трепыхалась, пустая в середине, и радужная по краям, чтобы можно было все-таки догадаться: денюжка. Механик во сне гудел и плевался, а когда проснулся, не вытерпев такого безобразия, — сразу пошел на кухню, оглядел и пересчитал ровную стопочку денюжек: сегодняшнюю дань с таксистов. На кухне было чисто и уютно; вот это-то и раздражило сейчас Константина Ивновича. Бычьи наклонив голову, расставив ноги, он стоял и думал. Вдруг гаркнул на всю квартиру: «Ленка, гад!» — «Чего-о?» — донеслось из комнаты дочери. «Иди сюда, гад!» Это она, конечно, аккуратнейшая дочь, обиходила кухню после папкиного пиршества. «Тут листочки лежали! Ты куда, Ленка, гад, их девала?!» — «О которые ты пальцы-то вытирал? Я их смяла, в помойное ведро бросила. Гря-азные, пфу!» Фаркопов порылся в ведре, достал скомканное письмо: жирное, разбухшее, дурно пахнущее рыбой, и стал расправлять. Читал остаток дня, читал вечер, когда сбегал еще за пивком, и яростно скреб затылок, утихомиривая катавшиеся в круглой голове думы.

ХРАНИТЕЛЬНИЦА ПАМЯТИ НАРОДНОЙ

Девушка Зоя Урябьева, двадцати одного года отроду, и притом заочница исторического факультета, потомственная жительница райцентра Малое Вицыно, приступала к работе позже, нежели иные жители городка. К одиннадцати часам те, что числились на рабочих местах, вовсю осуществляли разного рода созидательную или разрушительную деятельность; безработные же сидели по домам, удили рыбу, слонялись туда-сюда, и занимались другими доступными своему пониманию делами. Кроме магазинов, ларьков и немногих контор работой здесь могли обеспечить еще промкомбинат, кирпичный завод, пуговичная фабрика и лесхоз. До последнего времени ритмично функционировали лишь лесхоз и столярный цех промкомбината, исправно поставляя району гробы. Там ведь платили наличными, и получалось иной раз неплохо! Еще мэрия, администрация района обеспечивали работой; впрочем, особой стабильности не было и там: то сокращали, то вводили новые отделы, подотделы. А люди держались за любую зарплату: было бы на хлеб, картошку сами вырастим на огороде или на делянке! Особенно последние три года были тяжелыми: народ оборвался, хозяйства захудели. Притихший городок совсем уж, кажется, готовился вымереть… Вдруг по дорогам загудели машины, стали грудиться возле конторы кирпичного завода: оказалось, некие смелые люди взялись чего-то там строить, какие-то здания: на те стройки требуется кирпич, и в немалом числе! Задымила труба, загудели машины, заскрипели под вагонетками поворотные круги, повалил народ вечерних и дневных смен. Платили деньги: не регулярные, но порядочные. И старались люди держаться: что же, на твое место живо оформят другого, вон их, целая очередь — а ты иди, найди ее, новую-то работу!

Потом еще чудо: потянуло родной химической гадостью с территории пуговичной фабрики. Кому-то нужны стали и пуговицы, вы подумайте! Малое Вицино возвращалось к прежней своей жизни. Конечно, она не была совсем уж прежней, в чем-то совсем другой — но все же, все же, все же…

Летели самосвалы, поднимая рыжую пыль; почтенные служащие, выбегая из дверей контор, здоровались друг с другом и спешили по своим делам. Продавцы стояли за прилавками магазинов; другие глядели из амбразур коммерческих киосков. Несколько пьяниц тулились возле стен, моргая воспаленными глазами. Две особы легкого поведения — Любка Сунь и Зинка Пху, бывшие жены братьев по соцлагерю, уныло шлялись по улице, зевали и чесали в лохматых башках.

Среди всей этой кутерьмы легко несла свое богатое тело девушка Зоя Урябьева, хранительница памяти родного края. Иными словами — заведующая местным краеведческим музеем.

Непонятно, как удалось уцелеть этому музею в жестоком пламени начала девяностых годов. Какие-то финансовые капли сочились сверху; что-то подкидывал местный бюджет, хоть и сам трещал по швам. Не шло уж речи о новых экспонатах: сохранить бы хоть ставку, не влезть в долги за аренду, за свет! А все равно, все равно: из ставок — было три, осталась одна, и в одном лице приходилось трудиться за директора, за хранителя-экскурсовода, за бухгалтера, за уборщицу.

В прежние годы маловицынцы относились к своему музею с трепетом и почтением, сносили туда все барахло, могущее иметь отношение к истории их славного района. Но за последние пару лет уже трижды и грабили его, залезая ночью: надеялись, видно, поживиться некими ценностями, спрятанными музейными деятелями в потаенных запасниках. В первый раз унесли дореволюционный медный самовар с выбитыми на нем медалями, во второй — темный от времени китель земляка-героя с муляжной звездой, в третий — всего лишь лапти домашнего плетения: в надежде, скорее всего, на то, что скоро придется уповать только на эту обувку.

Зоя очень переживала по поводу краж, ходила даже к местному преступному авторитету Дмитрию Рататуенко, по прозвищу Митя Рататуй, чтобы он разобрался и помог вернуть похищенное (милиция даже и разговаривать не стала о такой мелочевке). Митя принял ее душевно, угостил чаем, поговорил об общих знакомых: кто где учится, работает, кто женился, как живет, и пр., - и сказал, что если бы кто-нибудь из его ребят позарился на подобную дрянь, то он лично поставил бы такого негодяя на нож. И проводил гостью, не сделав даже попытки ее изнасиловать. И Зоя ушла, унося с собою (не станем скрывать!) чувство некоторого разочарования.

Правда, через неделю Митя заглянул в музей — но снова не обратил на нее особенного внимания, а осведомился лишь, много ли сюда ходит народа. Нет, для киоска здесь выходило место не очень удачное; тогда Рататуй предложил устроить небольшой складик в темном чулане, где хранились не попавшие на стенды экспонаты. Их сгрудили в угол, чулан заполнился ящиками, мешками, коробками. Приезжали дюжие ребятишки, перешвыривали это добро туда-сюда. Иной раз Зоя и ругалась с ними, отстаивала музейные права, втолковывая неучам, какое важное место в истории и культуре района занимает помещение, где они пытаются распоряжаться. Но особенно, конечно, не конфликтовала: куда же деваться, Митя назначил ей за складские дела такую зарплату, какая и не снилась любому музейщику!

Дорогой Зоя зашла в промтоварный магазин, чтобы выбрать на подарок галстук ко дню рождения жениха Васи Бякова. Долго приглядывалась, и все они ей не нравились: то блеклый цвет, то некрасивый рисунок, то вообще черт-те что, а не галстук. «Куда смотрит торговая инспекция!» — вздыхала она, обращаясь к продавщице. Та с готовностью соглашалась. Наконец, преизрядно намучившись, Зоя выбрала один, заплатила денежки, и грациозно, хотя и тяжеловато ступая, вышла из промтоварного. Веснушки горели на ее круглой рожице; она сводила их, начиная с шестого класса, да только бесполезно: как весна — полыхают рыжим пламенем, хоть заревись! Вообще внешностью своей Зоя была недовольна. А теперь, когда через два года уже будет в руках диплом историка — тем более. Такая внешность, как у нее, — рассуждала Зоя, — подходит только агроному, или геодезисту, или бухгалтеру, или какой-нибудь выпускнице техникума, колледжа. Но ничто не могло изменить природы, как ни старалась юная директорша районного музея! Узкие платья, шитые по специальным заказам в областном центре, по лучшим образцам моды, ползли по швам, губы, как их ни крась, ни поджимай, висели гроздьями, словно у негритянки, и походки такой: цуп-цуп-цуп! — не получалось, а только — топ-топ-топ… Беда! Ну, с языком было более или менее: и в своем вузе Зоенька Урябьева прислушивалась к грамотной речи, и смотрела телевизор, и уже не бухала ненароком, словно неученая кулема: «Оюшки, здрастуйте вам!», а говорила степенно: «Здравствуйце».