— Крюшончик по собственному рецепту не угодно ли? — хозяйка потянула из фужера напиток толстой соломиной, облепив ее полными рдяными губами — и, мастерски усмехнувшись, протянула гостю — словно поцелуй передала. Мелита сомлела от такой наглости. Сердце ее забилось коротко, сухо и зло, — и тут же неуместный, гадкий интим оборван был ее деловым голосом:

— Вы… ха-ха! — не увлекались бы сильно, Валентин Филиппович. А то придется, пожалуй, мне снова выручать ваш паспорт. — Глаза Лизкины на эти слова по-рысьи вспыхнули и потухли, однако Набуркина сделала вид, что не заметила этого. — Так вот: своим пребыванием в нашем приятном обществе вы обязаны разговору, имевшему место в стенах некоего оуфиса… вы понимаете, о чем я говорю?

— Згррррь… дррь… — заскрипело югославское кресло под толстыми Валичкиными боками.

— Я много думала тогда после вашего ухода! — вскричала Мелита, исполняясь вдохновения. — Что-то ослепило мой мозг в момент встречи, и потому разговор, что должен был произойти там, к сожалению, не состоялся. Что-то с сердцем, с умом… Впервые! У одиноких женщин, знаете, бывают такие моменты…

Валичка вспыхнул и перевел взгляд с Лизоли на нее.

— Впрочем, это все сантименты, — как бы опомнившись и потерев лоб, сказала нотариус. — Но вот… Вы, кажется, сказали тогда: «Теперь я эту Потеряевку, как крот, изрою…». Вы какую Потеряевку имели в виду? Маловицынскую, что ли?

«Э-э, бабешка! — думал про себя Валичка, поблескивая влажными круглыми глазками. — Хитрая лисичка! А дулю не хочешь?»

— Ведь эта Потеряевка — мое родное село, представляете?! Я там и родилась, и в школу ходила, и вдруг вы… Да какой в Потеряевке может быть клад, Господи! Деревня как деревня, и народ там обыкновенный. Разве там когда-нибудь жили богатые люди? Я помню помещичью усадьбу — одни развалины; да и сам последний барин был такой, извините, вшивик, голытьба, нищеброд… И правильно его убили! — безо всякой связи с предыдущим закончила Мелита.

— Золотко, золотко! Причем здесь последний барин? Может быть, этому кладу тысяча лет! — Лизоля выжидательно поглядела на Валичку. Но тот упрямо молчал. Словно герой-партизан на допросе.

— И все-таки, — уже раздражалась Набуркина, — обыкновенное село, обыкновенные люди. И хорошие, и плохие. Всякие, короче. Но чтобы клад! Нет, таких там нет.

— А господа Клыч и Богдан вам лично знакомы? — быстро спросил пожарный директор.

Набуркина удивилась:

— В первый раз слышу такие имена! Неужто в нашей Потеряевке? Да вы шутите, ха-ха-ха! — и она игриво шлепнула Валичку по облысевшему лбу.

«Вот ты и попалась! — взликовал тот. — Никакая ты не потеряевская, если не знаешь таких заметных жителей. Не выйдет твоя хитрость, нет!»

— Какие скучные, нудные дела, барышни, — прозудил он. — Как-кой клад? Это так, была пустая блажь, да и прошла. О кладах ли говорить, когда рядом две такие прелести! — и он протянул ручки: одну — к Лизоле, другую — к Мелите. Тут же зажмурился, ощутив сердцем поразившую его сладкую мысль. — Но я, девочки, совсем не собираюсь делать тайны из этого клада, такого пустяка. Только уговор: дарю ее на ушко той, которая… как бы сказать… будет ко мне… милее, что ли… — и он мягко и плавно потянул ко рту бокал.

Женщины переглянулись. И во взглядах прочиталось сначала: да не взять ли наглеца, не подтащить ли к двери, и под звонкий жизнерадостный смех не ссыпать ли по лестнице? Но такое солидарное мнение было лишь в первую секунду — а потом глаза вильнули, задержались на лысоватом избраннике, и пошли чертить по стенам круги, кресты, и иные замысловатые фигуры. «В самом деле — что я, хуже-е-е? — так думала каждая. — Да я — запросто!» Притом что навостренный женский глаз мгновенно вычислил в Валичке застарелого холостяцкого кадра, собственника хоть и не Бог весть какой, но отдельной кваритры. Метры в нашей жизни, что ни говори, тоже еще капитал немалый. Сколько вырисовывается комбинаций! И все эти комбинации тоже мигом просчитали компьютерно заработавшие мозги. И расцвели улыбки на багровых ротиках.

Однако счет шел уже один — ноль, в пользу Лизоли: за нею был финт с фужером и соломинкой. Деньги, что Мелита дала взаймы пришельцу, в этой игре как-то не засчитывались.

Валентин Филиппович сидел, прихлебывал вино и сыто фыркал.

Лизоля усмехнулась, взяла с журнального столика колоду карт.

— Разыграем? — спросила она. Вроде как бы предложила, но в то же время и дала понять, что вопрос ею решен. — Будет честно и красиво.

Раскинули карты, и стали вдвоем играть в подкидного, длинно поглядывая на совевшего в кресле Валичку. Между тем, Мелиткины нервы были уже совсем на исходе. А тут еще хозяйка толмила, посмеивалась: «Будешь дура, будешь дура, будешь дура…». И вот, оставшись без козырей и с полными руками карт, Набуркина на очередное «будешь дура» вдруг взвизгнула, разрыдалась, и с криком: «Сама ты, сама будешь дура!» — вцепилась подруге в лицо. Крепкая Лизоля сбросила ее на пол, и они зашумели, завозились, застукали, громко дыша и тонко вскрикивая. В директоре пожарной выставки пробудился страх: он глядел, как разъяренные женщины подкатываются к его креслицу, и ждал: вот-вот они опомнятся! Тогда все. Конец. Разорвут. Забрав со стола наполовину выпитую бутылку вина, он встал с кресла и тихонько, возле стены, шагнул в прихожую. Открыл дверь, опрометью сбежал по лестнице, и выскочил из дома.

Толстенький, он довольно долго бежал, заметая следы и петляя между домами. И, остановившись и придя в себя среди каких-то детских сооружений, зорко огляделся и из горлышка допил вино. Оно ударило в голову, в ноги, — видно, сработали еще старые дрожжи. В шорохе кустов и шуме ветерка Постникову послышались вдруг голоса двух женщин, выбежавших его искать. Тогда он достал заветное письмо, где говорилось о Потеряевском кладе, и хотел закопать его в клумбу, но опомнился, и решил бежать, снова спасаться. Небрежно сунул старые листы в карман брюк, выбежал на мигающий издалека огонек такси, вскидывая обе руки, словно собрался сдаваться:

— Ше-еф! Эй, браток!

Недалеко же от этого места горько плакали, обнявшись, две женщины. Сначала им было стыдно, и они избегали глядеть друг на дружку. Внезапно Лизоля дернула головой, и спросила, как ни в чем не бывало:

— А не ну ли его, подружка, на фиг, такой график?

Помолчали немного; одновременно фыркнули и захохотали. Так и прохохотали весь вечер, пудря синяки и царапины из одной пудреницы.

МЕХАНИК НА ВОРОТАХ ФАРКОПОВ

Механик на воротах Константин Иванович Фаркопов решил попить после ночной смены пивка. Тому решению содействовали две причины. Во-первых, один таксист принес огромного вяленого рыбца. Сочный, вкусный, он вонял всю ночь в будочке, где коротал рабочее время механик, раздражал обоняние, вышибал слюну. Но тронуть его себе не дозволил: Фаркопов знал толк в земных радостях! Второе: таксер Гришка Мырин, молодой, сопля зеленая, принес вместе с законной механику данью ворох исписанных бумажек, сказал, что нашел после смены в машине, и спросил, куда сдать. Константин Иванович захрюкал от смеха, хотел было указать таксеру истинное место этих бумажек, но затем все-таки взял из любопытства: иной раз забавные попадались таким образом вещицы! То компания едущих из ресторана офицеров оставит поэму поэта-охальника восемнадцатого века, то тихий белесый мужичок обронит некие воспоминания молодой девицы… И послушать такое на досуге любил Константин Иванович в кругу таксеров и слесарей, а иной раз и нижнего начальства: механиков, диспетчеров, снабженцев. Домой, понятно, не носил, потому как — ни-ни-ни, что ты! — жена Светулька была женщина очень нравственная, да и росли две девчушки: неровен час, прочитают, что тогда?! Но сегодня получилось как-то нечаянно, что — положил листочки в карман, да и забыл о них, закрутился, собирая денюжку, осматривая машины, подписывая путевки, сдавая смену. После смены сходил в гараж, взял у слесарей трехлитровую банку, радостно вдохнул устоявшийся за ночь в будке запах вяленого рыбца, ухватил сокровище и понес к ближайшему пивному киоску. И только полезши в карман, за деньгами, нашел бумажки, и хотел выбросить опять, и не выбросил — что-то удержало, во всяком случае, мысль была такая: чего торопиться? Жена Светулька все равно утопала на работу, в богатый коммерческий киоск, дочки Ленка и Иринка в школе: одна заканчивает одиннадцатый, другая восьмой. Так что не только выпить никто не помешает, не помешает закусить благоуханным теплым рыбцом, — а не помешает и почитать бумажечки, и никто не засечет, буде там окажутся не уместные для женского ума вещи. В конце концов, будет обо что вытереть пальцы.