С потока светят лампы дневного света, каждая в четыре трубки, на моей памяти не перегорела ни одна. В углу кладовой до сих пор лежит не меньше сотни новых трубок; они тонут в пыли и ждут своего часа, чтобы засиять. Каждая полка, каждое удобное местечко занято коробками со всяким барахлом, которое я собираю. Когда-нибудь все это пригодится мне для работы – или не пригодится, как знать. Я работаю на длинных исцарапанных сосновых скамьях. Когда-то на них раскладывали туфли, на кожаные подошвы набивали пластинки для чечетки, верх обтягивали атласом, расправляли, пришивали. Я до сих пор нахожу то обрывок шелковой ленточки в щели на полу, то клочок телячьей кожи глубоко в шкафу.

Когда мы покупали здание, риелтор сказал, что однажды на фабрику заезжала сама Анна Павлова. Во время австралийского турне звезда пожелала заказать коробку атласных пуантов. Случилось это, если не ошибаюсь, в 1926 году. Фабрика славилась цветными балетными туфлями, которых тогда не делали в Европе. Хорошая история, даже если и вранье. Я много раз представлял, как первая леди мирового балета плывет по темным коридорам: чувственный рот, шляпка колокольчиком, боа из перьев на шее, перчатки тончайшей кожи, крохотные башмачки.

Раз за разом я пытался воплотить ее в многослойных подвесных скульптурах, но ничего не получалось. Материя пересиливала дух. Я не мог сделать так, чтоб они танцевали. Мои композиции свисали отовсюду, все разных размеров. Многие так и остались на стадии первой прикидки.

– А я думал, скульптуры бывают только из Камня или глины, – сказал Томас, переступив порог мастерской. – В крайнем случае из металла. Словом, из чего-то тяжелого.

– Я раньше работал с глиной и бронзой, но давно за них не брался.

(Со времен Марлен.)

– Вот эта… бесподобна! – выдохнул Томас.

Он смотрел на самую большую «подвеску» в середине цеха. С рук фигуры свешивались абстрактные символы перемены, рождения, обновления. Понимаете, да? Обычное для художника помешательство на тайне Творения. Самая длинная рука – лента закаленной стали – вытянулась на четыре метра. Фигура должна была двигаться при малейшем дуновении, но я не Смог найти нужный баланс. Как ни бился, центр тяжести всегда оказывался где-то не там.

– Как называется? – спросил Томас.

– «Предвкушение». – Я приподнялся на цыпочки и слегка толкнул фигуру.

Она колыхнулась, передернулась – и застыла. Намертво. Надо было назвать ее «Разочарование». Мне стало тошно. Я так на нее надеялся. Казалось, она жаждет двигаться, только и ждет малейшего знака.

Она должна была запорхать, закивать, заплясать от легкого касания. Она должна была раскачиваться вверх-вниз, длинными плавными движениями, будто в любовном трансе.

Без остановки. Ей должно было хватать ветерка. Намека на ветерок. Да что там! Если верно найти точку равновесия, таким фигурам достаточно вздоха. Или даже воздушного поцелуя, сдутого с пальцев.

– Мне нравится, – сказал Томас. – Очень.

Молодец парень, уловил мою идею. Большинство из тех, кто приходит ко мне в мастерскую, не улавливают. Они, правда, прикидываются, что поняли, – ни на что другое они не способны. Настоящее искусство останавливает время, захватывает дух, намекает на тайны и страсти, познать которые не мечтает только глупец. Вот почему люди так рвутся приписать ему какой-то смысл. Оно будоражит и тревожит, поэтому мы хотим прибрать его к рукам, приручить.

А это ошибка. Большая ошибка. Когда мои посетители смотрят на скульптуры и ищут для них слова, мне думается: я сделал их собственными руками, но сам так и не понял. Где уж другим!

– С ней что-то не то, – сказал я Томасу. – Ее надо заставить двигаться.

– Как?

– Если б я знал!

Я задрал голову, как делал тысячу раз. Ответа по-прежнему не было. Меня только чуточку замутило, как всегда в последнее время при взгляде на собственные творения.

– Она должна быть лучше, – сказал я. – Что-то тут недоработано.

– Как я тебя понимаю. – Томас достал носовой платок, который в его ладошках выглядел полотняной ресторанной салфеткой, и вы – сморкался.

Глаза у него были на мокром месте, он будто бы сделался еще меньше. Правду говорят, хандра заразна. Над нами висела неподвижная фигура. Так в музее висит скелет доисторического чудища, застряв на грани полета и небытия. Птеродактиль имени Павловой.

Мой гость уселся на пол, взял предложенный бокал вина и завел рассказ о своей жизни.

– Мою мать звали Хоуп,[7] – начал он. – Она была красавица. И высокая, ужасно высокая. Ты не поверишь, но когда мама делала себе «бабетту», самую модную прическу шестидесятых, она не могла ездить в машине со мной и папой. Прическа упиралась в крышу и сминалась. А мама у нас была модница и терпеть не могла ни малейшего изъяна в облике. Поэтому ей постоянно приходилось выбирать между прической и семейными поездками.

– И? – спросил я. – Что же она выбирала?

Томас пожал плечами:

– Я ее не осуждаю. В юности она попала в финал «Мисс Австралии».

– А твой отец? Выходит, это он был…

– Маленького роста? Нет. Папа был одним из самых высоких мужчин в мире. На голову выше тебя, Арт. Длина его ноги от бедра до колена занесена в Книгу Гиннесса. Самая длинная бедренная кость за пределами Африки.

Томас допил вино. Я плеснул ему еще. Для такого коротышки он здорово умел пить.

– Насчет меня медицина пока не уверена. Может, генетический сбой. Врачи ничего не объясняли, но мама всегда думала, что это из-за Мэрилин Монро. Она обожала Мэрилин.

– Мэрилин Монро? – Похоже, мне требовалось добавить выпивки. Да поскорей.

– Пятое августа 1962 года, – пояснил Томас. – Я родился в тот самый день, когда Мэрилин обнаружили мертвой в кровати. Мама сидела в парикмахерской, ей делали укладку. И тут по радио сказали про Мэрилин. У мамы сразу же начались роды. Я был недоношенный – всего двадцать шесть недель. На тот момент я оказался самым маленьким новорожденным в истории человечества. Сам много лет числился в Книге рекордов.

Он достал бумажник и показал старую, потертую вырезку из газеты. Под снимком сообщалось: «Младенец, рожденный в день смерти Монро, пережил первый месяц», а на самом снимке рядом с младенцем для сравнения положили расческу. Она была длиннее ребенка. Томас вместе со мной склонился над вырезкой – изумленный, словно видел впервые.

– Меня уже здесь можно узнать, правда? – без тени шутки спросил он. – По глазам.

И в самом деле, я бы его узнал. На другой фотографии двое высоченных людей стояли рядом с врачом в белом халате. У отца Томаса действительно были очень длинные ноги. Его бедро приходилось почти вровень со стетоскопом на груди врача. Мать Томаса была сказочно хороша: ослепительная блондинка.

– Короче, мама потом говорила: смерть Мэрилин принесла в мир столько горя, что сам Бог отвлекся от дел. Поэтому я и вышел такой маленький.

– Создателя отвлекли, когда работа была сделана наполовину?

Томас кивнул:

– Вроде того.

Он оглядел свои ладони, повернул руки тыльной стороной и продолжил осмотр – как будто мог обнаружить, что у него всего девять пальцев или что Всевышний забыл про ногти.

– Мысль красивая, но полная хрень, – сказал я ему.

– Знаю. Все лажа. Не хватало еще всерьез поверить в эту белиберду. Представь, в какой бы я был заднице.

– По-моему, Томас, тебе хочется услышать, что твоя мама не права, и хотя бы две веские причины – почему не права. Так?

– Это необязательно, Арт.

– Нет, ты послушай, – настаивал я. – Во-первых, с чего бы Богу так убиваться из-за Мэрилин?

– Она была невероятно хороша, Арт. Сказочная красавица. Перед ней никто не мог устоять. Джо Ди Мадджио, Артур Миллер, Кеннеди…

– Да-да, я в курсе. Но при чем тут это? Бог может получить любую женщину, если захочет.

– Ты прав, – задумчиво кивнул Томас и протянул бокал за новой порцией вина. – Прав на все сто!

– Видимо, твоя мама имела в виду, что за смертью Мэрилин стоит что-то большее. И дело не просто в том, что блондинку нашли мертвой в кровати. Мама имела в виду, что Бог, как и весь мир, оплакивал погибшую невинность в общем. Я правильно понял?