— И что?!

— Пришлось один раз хоккейную каску надеть! — Танька ржет повизгивая. — После этого он не приходил… почему-то… А еще был бизнесмен… ну, не БИЗНЕСМЕН, а так, что-то там мелко предпринимал… Он предпочитал все дела вести, сидя на унитазе. Представляешь? Встаешь утром, идешь пописать, а он там расположился, как в офисе, — трусы спущены, на коленях — ноутбук, на ухе — гарнитура, на кого-то орет и пердит, орет и пердит.

— Мама дорогая, — стонет Танька, — я сейчас обоссусь…

— А сгоняешь, так не уходит, а внимательно разглядывает все твои физиологические отправления…

— А носки! — восклицает Танька.

— Точно! Это у них фетиш покруче собственных яиц и женских трусиков!

— Мой-то… мой… представляешь, он их… нюхал! Придет с работы, снимет один носок, занюхает. Причем на глазах у мамы. С ней чуть сердечный приступ не случался. Занюхает, аккуратно сложит и ходит весь вечер в одном носке.

— Зачем?!

— Для терморегуляции!

— ?!

— Он утверждал, что таким образом его организм термо… термо… регулируется!

Выбегаю на улицу, стаскиваю, присаживаюсь. Туалет искать некогда — воды не ждут. Рядом журчит Танька. Оправились.

— Я, конечно, понимаю, что отношения мужчины и женщины — это отношение троих: ее, его и его члена, но у нас это был четырехугольник — я, он, его член и моя вагина… «Моя щелочка» — вот как он ее называл. Припрется и на ушко шепчет, как он по мне скучал и как его дружок прямо на работе вспомнил о своей щелочке и так встал, что ему самому встать уже было неприлично…

— А куннилингус? — вопрошаю. — Иные с таким смаком вгрызаются, что становится страшно за матку — вдруг в порыве страсти сожрет? И еще пальцы заталкивают, точку «Д» ищут, сексуальные маньяки, херовы. Понасмотрелись немецкой порнухи, поначитались всяких бредней и воображают из себя половых гигантов. Один малец так вообще только половину члена вставлял, представляешь? Спрашиваю — а nahuya? А он — чтобы доставить тебе неземной кайф и скармливать себя семенем бессмертия… Целый час может скармливать, остается либо лежать в луже, пока не надоест, или изнасиловать китаеведа-любителя…

48. Адам

Танька уже спит. Подтащила кресло к окошку и смотрю на луну. Печальный лик взирает на землю. Тишина и благодать… Что же не дает людям упокоиться в них? Что за моторчик постоянно стучит в голове, надоедливо выводя стежок за стежком: надо, надо, надо, надо… Кому надо?! А главное — зачем? Все эти затхлые оправдания о самореализации, о творческом потенциале, о, тьфу, господи, креативе, есть ничто иное как наведенные социальные помехи на чистую человечность. Хочется потому что все хотят… Ну, не все… Ну, даже не большая часть… Но ведь по телевизору показывали! Или — каждый должен оставить свой след в вечности! Да там уже столько наследили, что шагу нельзя ступить без того, чтобы не вляпаться в чье-то дерьмо! Koma lort fyri… (Вляпаться в дерьмо — фарерский)

Картинки… Картинки… Картинки… Лощеные, яркие, иллюзорно правдивые, как немецкая порнуха, где каждая фрау только и желает отдать в безвозмездный лизинг вагину, как лолиманга с плоскогрудыми малолетками, оргазмирующими на членах младших и старших братьев. Разочарование и утешение жизни в том, что она совершенно другая, нежели кто-то пытается ее представить. Человек ожидает, человек не знает чего он ждет, а еще того менее, что ждет напрасно…

Но ведь удивительное заключается в ужасающей плодовитости всех этих докторов Опиров, которые строго научными методами оправдают все. ВСЕ. Необходимость войны и необходимость мира, общечеловеческие ценности и особое бремя белого человека, вредность кофе (молока, хлеба, сигарет и дальше по списку) и его особую полезность… Ничто не возбуждает большего отвращения к так называемым интеллигентам, исповедующим «современные идеи», как отсутствие у них стыда, спокойная наглость взора и рук, с которой они все трогают, лижут и ощупывают… Мироздание для них — похотливая blyad', а точнее — огромная механическая вагина, которая подарит тем больше удовлетворения, чем более жестко ее будешь насиловать синхрофазатронами, социологическими опросами, космическими кораблями и психоанализом. Мораль рабов есть мораль полезности, и свобода, счастье, наслаждение — ее синонимы…

Но какой толк от подобной мизантропии? Разве ее приступы способны излечить от смертельной опухоли феллачества? Сколь не восхищайся сей буколической прозой жизни у сохи, но вряд ли найдешь силы порвать пуповину, связующую с вавилонами, что притаилась за гранью сна чудовищными порождениями бодрствующего разума… Болеть той же болезнью, но осознавать свою ущербность — уже немало.

Да и есть ли она — буколика? Жанр литературы, но не жизни. Возможно, их счастье — счастье мухи, жужжащей на освещенном солнцем оконном стекле. А то, что называешь добротой, на самом деле их слабость. Сделай их сильными и в полной мере вкусишь их злость и подлость.

Рогатая голова заглядывает в окно. Ад — вылитый хлев. Пуговичный глаз взирает со спокойным интересом. Из ноздри вырывается облачко пара и затуманивает стекло. Встречаемся взглядами. Ниточка понимания. Поднимаюсь. Свет луны втекает внутрь дома щедрым потоком, перехлестывает через подоконник, затопляет комнату, плещется на уровне колен. Зачерпываю жидкий свет, подношу и вижу все то же отражение печального лика. Раздеваюсь. Полностью. Голова одобрительно поводит ушами. Громадный язык оставляет на прозрачности слюнявый след.

Омовение. Медленное. Тщательное. Бесстыдное. Плечи. Руки. Грудь. Живот. Бедра. Язык продолжает вылизывать окно, покрывая его студенистой пленкой и лунное наводнение замедляется. Присаживаюсь на корточки. Раздвигаю плоть. Зачерпываю. Прохлада и свежесть очищают от последних следов нечистивой страсти, от липкой пленки вожделения, от кристаллов мочи.

Чувствую осторожное касание. Раскрываюсь шире, подаюсь навстречу интимной теплоте, принимаю первую робкую ласку. Даже не ласку, а очищение. Лунный свет струится по телу. В каждой капельке — ее отражение. Внизу нарастает тепло. Странное. Непривычное. Вовсе не возбуждающее, но складки набухают, вагина распускается, расправляется, словно и вправду цветок, наливается. Нет чувственной ломоты, предоргазменного нетерпения, щекочущего желания глубже насадиться для бесстыдной скачки, ибо какой может быть стыд у тела во власти природного воления продолжать род свой?

Куннилингус… Что за противное словечко, больше подходящее для акта пожирания лягушек живьем, чем… Трата. Вот как следует именовать сей акт. Трата. Осторожно притрагиваюсь пальцами к налившейся кровью плоти. Все готово к таинственной ночной мистерии.

Поднимаюсь. Иду, расплескивая лунный пруд. Толкаю дверь и останавливаюсь. Обнаженное тело не ощущает холода. Воздух пропитан серебром. От малейшего движения крупинки вспыхивают, покалывают, оседают случайными созвездиями — зародышами будущей амальгами. Со ступеньки поднимается Адам, подает руку и внезапным, неуловимым движением усаживает на плечо. Хочется хихикнуть. Последний звонок. Предстоит экзамен. Коровы медленно раступаются. Адам терпеливо ждет. Возлагает длань на давешнюю знакомицу, подглядывавшую в окно. Подруга. Улыбаюсь, машу рукой.

Так и движемся сквозь пепельную вуаль таинственной ночи. Может, в этом и заключался смысл врожденной бессоницы? Только ради единственной, но столь мистической тьмы, когда уже нельзя спать? Может, в этом весь смысл неутолимой половой жажды? Только ради единственной, но столь бесстыдной тьмы, когда рушатся последние запреты и преграды?

Ветер приносит последние листья, и они щекочут грудь — сухие поцелуи минувшего цветения. Кто сказал, что зима — лишь стылая спячка? Она вынашивает в своем чреве весну. Беременная анемичная царица, чье предназначение — сохранить оплодотворенное семя возрождающегося мироздания…

Что за мысли? Даже не мысли, а оче-видности — четкая перспектива бытия, филигранная чеканка лика, откровение взгляда.