Сон. Это ли не сон? Не знаю, ибо никогда не сплю. Вообще, знание о том, что люди должны спать, пришло к годам восьми, примерно тогда же, когда пришло знание, что люди должны еще и трахаться. Ночь казалась странной игрой, когда все должны выключать свет и ложиться в кровать. Странной, но не более странной, чем другие игры, в которые играли взрослые. Маленькая девочка лежала и смотрела на ночник, разглядывала тени, и ей не было ни скучно, ни страшно. Не бродила по квартире, а послушно лежала, поэтому никто не догадывался о ненормальности ребенка, даже родители. Даже она сама.

Месяц лежит на горизонте, раскинувшись широко, как роженица.

Щека касается живота. Прижимаю к себе, точно дитя:

— Если ты раб, то не можешь быть другом. Если тиран, то не можешь иметь друзей. Слишком долго в женщине были скрыты и раб, и тиран. Поэтому женщина не способна еще к дружбе, она знает только любовь.

Гулкая тишина. Даже ветер не шевелит промокшие декорации. Что за время? Время безвременья.

— Когда едешь без цели и без смысла, то лучше всего не иметь и часов — великих обманщиков, чей выверенный механизм тем искуснее наводит иллюзий, чем точнее он, чем больше проглотил человеческого труда, украл, заключил в себе частичку чьей-то души, ведь космос не знает, что такое время… Необходимо уловить мгновение, нащупать тонкую нить собственной вибрации, отыскать в себе маятник и прижать, остановить. Секс привлекателен погружением в вечность. Взаимопроникновение двух тел как символ взаимопроникновения души и вечности. Кто сказал, что Агасфер наказан? Ему дарована великая благодать скитания… Ты хочешь еще?

— Конечно. Никогда не yebalas\ с вечностью…

Смех.

— А твоя подруга?

— Не трогай ее.

— Понимаю — любовь. Я же не люблю людей, ни далеких, ни близких. Моя любовь принадлежит вещам и призракам.

— Подожди… не туда… так скучно…

— Хочешь почувствовать себя музой философии?

— Почитай… Анальный секс особенно располагает к романтике…

— Изволь.

Разламывающая боль и бесконечное падение в… нет, не в сон, а в бездонный колодец, а еще точнее — во вращающийся калейдоскоп, неутомимо выкладывающий бесконечные вариации разноцветной смальты. Платоновское странствие освобожденной души или наркотический приход от впитавшейся во влагалище спермы бессмертного? Чем должен оплодотворять Вечный Жид — Диоген-космополит, чьей глиняной бочкой стал весь мир? Зажимаюсь ладонью, удерживаю в себе липкий, холодный сгусток, стекающий по складкам вагины, распознав бесплодие искалеченной матки.

Холод и запах сена. И еще чего-то, почти неуловимого. Дым? Рыба? Рядом Танька разметалась невинной куклой, подставляясь скудным каплям утра. Подползаю. Нечто неконтролируемое, тянущее, зовущее. Животное. Держусь за ее колени, развожу все шире и шире, и втираюсь, вдавливаюсь, чувствую движение складок — неожиданно пьянящее. Глаза любовницы закрыты, голова мотается из стороны в сторону, руки стыдливо прикрывают груди, краска возбуждения спускается все ниже и ниже. Стылось уходит, уступая жару. Стоны, вздохи. Разрядка и нечто выбрасывается, исторгается, точно чудо преобразило активную в нечто подобное мужчине, сжало сладчайшим мучением влагалище и выкинуло в разверстую вагину пассивной.

Падаю, растягиваюсь, прижимаюсь крпче, крепче, крепче…

— Что это было? — шепчет Танька.

— Оргазм, — подтверждаю.

— Я еще никогда… никогда так не… не кончала…

— Тоже… почти…

— А что значит — почти?

— Ревнуешь, любимая?

— Нет… то есть… у тебя такое случалось еще с кем-то…?

— Считаешь, что после лишения тебя лесбийской девственности, необходимо во всем признаться?

— Мне… интересно…

— Что ж… нет такого извращения, которое было бы обойдено стороной…

— И с кем… ну, с кем… такое было… острее… да, острее?

— С горбуньей.

Танька ошарашенно приподнимается на локте. Сосок близко, не удерживаюсь.

— С какой еще горбуньей?!

— Обычной. Ну, не такой, как в сказках про Бабу Ягу, но горб у нее наличествовал, хотя и небольшой.

— И где ты ее подцепила? Зачем?!

— Она гуляла по крыше, постучалась в окно. Юное создание с картин Ботиччели. Ты знаешь, уродство придает пороку привкус невинности… Блондинка с длинными вьющимися волосами, белой кожей, неловкими руками, беззащитным взглядом… И коротко стриженная брюнетка, смуглая, наглая и порочная… Но в итоге соблазнили ее саму.

— Ну, если она была такой красоткой…

Смеюсь.

— Гладкая кожа и длинные волосы еще не делают из горбуньи красавицу. Тут другое…

— И как же ЭТО произошло?

— У нее божественные пальцы… Тонкие, гибкие. И узкая ладонь, так что… Никогда не думала, что туда можно проникнуть всей рукой. Ни боли, ничего, кроме…

— Наверное, это ангел… — романтично вздыхает Лярва. — А горб — его… ее… сложенные крылья…

— Вряд ли. У этого ангела наличествовала вполне банальная pizda, и горб был горбом.

— Блять, нет в тебе романтики, Вика.

— Ни huya нет, — соглашаюсь.

Когда страсть проходит, начинаем осматриваться. Итог неутешителен: две голые дамочки, разгоряченные однополой любовью, и ни единого клочка одежды.

Танька на удивление держится мужественно. Любовь, что бы там не говорили, вдохновляет. А возможно ей грезится картина: ее доставляют грязную (антисептическую!) и голую домой и суровый милиционер вручает квитанцию административного штрафа за вызывающее поведение, оскорбившее взгляды и нравственность трудового народа, который направлялся к ближайшему ларьку поправиться после вчерашнего гужбана, но наткнулся на двух голых шлюх, сидящих в обнимку среди ящиков с давленными помидорами, и хотя дальнейшее расследование и восстановило картину произошедшего, тем более, что одной из шлюх оказалась доцент кафедры философии Н-ского института Виктория С., а второй — вольный художник Татьяна Л., но, тем не менее, етить вашу мать, ителихенция, опохмеляться надо, а не перфомансы под открытым небом устраивать! А ошалевшая мать всплеснет ладонями и скажет: «Танечка! Ну как же так! Шагом марш в ванну!» А осмелевшая от противозаконной любви Танечка ей ответит: «Мамочка, прости меня, родная, но, yebanyj в рот, меня уже zayebali твои blyadskiye придирки и вообще — с кем хочу, с тем и буду yebat'sya и тебя о твоем yebanom мнении спрошу в самую последнюю yebanuyu очередь!». А Виктория С., выглядывая из-за могучего плеча участкового, заявит успокаивающе: «Не стоит так переживать, право. Никаких наркотиков мы не принимали, только nayebalis\ до одурения, да одежду где-то похерили»…

Ежусь, растираю предплечья, подхожу к щелястым, как pizda проститутки, воротам, прикрывающим вход в амбар, смотрю на свет божий. Классическая пастораль — речка, деревца, жухлая трава в инее, неподвижные фигуры трех рыбаков, медитирующих над поплавками, слабый костерок и жбан с чем-то съедобным.

Танька прижимается сзади:

— Выйдем?

— Придется. Не зимовать же здесь. Одичаем.

— А они… они нас не изнасилуют?

— Помечтай о чем-нибудь другом, — советую. — Мужик, который на ночь глядя поперся в холод и дождь от теплой постели и бабы, на нас даже и не взглянет. Мы же не русалки.