Звонок. Blyat\!

— Да? — сухо и ядовито.

— Привет!

— Иди на huj! — сужаю границы собственного языка, избавляясь от дозы метафизической интоксикации. Мат — хорошее противоядие.

— Это я.

— Ну?

— Лежу вот… — голосок жалобный, напрашивается на снисхождение.

— …

— Зайдешь? — Танька вздыхает.

Напрягаюсь — сейчас последует очередная история о жутких несчастьях. Будет жаловаться на столовку, где ей дали несвежие пельмени, которые теперь лежат в желудки, тесно прижавшись друг к дружке. Или на каблук, который защемило в какой-то дыре, так что его пришлось выковыривать оттуда отбойным молотком. Сотни случайностей, свершающиеся лишь для того, чтобы в понедельник утром звонить подруге и нудно жаловаться на мир.

— Хочешь совет? — предлагаю.

— Ну?

— Скажи громко, ясно и с расстановкой: «А пошло оно все в pizdu!»

Шоковое молчание.

— Я… я не могу… я не одна, — сексуальный шепоток.

Вот это да!

— А какой у него член? — интересуюсь.

— Что?!

— Болт, абдулла, гордеич, huj, в конце концов! — перевожу. — Одичала в своем бабьем королевстве? Забыла чем мужики pizdu таранят?

— Какие мужики?! — Танька в ступоре.

— Ты же сказала, что не одна?

— Дура! — яростно шепчет. — Тут мама белье гладит!

Тьфу! Клиника!

— Тем более скажи, — настаиваю. — Повторяй за мной… А… пошло… оно… все…

Гудки. Вот так. Возвращаю трубку на место. Жду. Она позвонит.

— Жизнь — это страдание, — мрачно заявляет Танька, спустя десять секунд.

Молчу.

— Сладострастие есть грех.

Молчу.

— Не следует рожать детей, — настаивает Танька.

Продолжаю молчать.

— К чему вообще рожать? Плодить нищету?

— Ты что — беременна? — не выдерживаю экзистенциального напора Лучшей Подруги, Которой Не Повезло Жить С Матерью В Одной Очень Маленькой Квартире.

— От кого? — горестно вопрошает Танька. — У нас здесь такие антисептические условия, что ни один самый завалящий сперматозоид не выживает.

Что-то она разговорилась. Наверное, мама пошла на кухню. Или в туалет. Впрочем, ходит ли ее мать в туалет? Вспоминаю брезгливо поджатые губы… Поеживаюсь. Задумываю месть.

— Если бы ты больше верила в жизнь, ты бы меньше отдавалась мгновению, — изрекаю. — Чтобы ждать, в тебе нет содержания — даже чтобы лениться.

— Это ты так сказала? — уточняет Лярва.

— Заратустра.

— Иди в жопу.

Провидческое пожелание. Тьма египетская — липкая, клейкая, вместе с каплями дождя проникающая под веки, при каждом помаргивании размазываясь по окружающему миру неряшливыми мазками. Грязно матерясь, настраиваюсь на деловой тон. Больше никаких мочеиспусканий на улице! Приличной девушке, работнику наркомпроса, многообещающему философу и честной давалке не пристало вести себя подобно… подобно… самому распоследнему бомжу — решаю.

Странная тишина. Шорох дождя, листьев и машин. Пустынный дворик. Умиротворение, более свойственное какому-нибудь Лувену, чем мегалитичным джунглям — пристанищу феллахов. Теряю на мгновение ориентир. Держусь за лямки рюкзачка, притоптываю ботиночками. Магнитная стрелка в голове совершает неуверенные обороты, не в состоянии настроиться на подходящую версию окружающей реальности. Ни единой подсказки. Полное выпадение. Хочу сделать шаг и не могу… Чересчур все хорошо. Календарь дал сбой — утро понедельника?

Но тут где-то со звоном распахивается окно:

— Минька, yeb твою мать, ты совсем ohuyel?! Zayebal уже своим закаливанием!

Облегченно вздыхаю. Это — не Лувен, yeb вашу мать. Будем любить мир лишь как средство к новым войнам, будем бороться, а не работать!

Двигаюсь дальше к остановке — эпицентру местных приколов и развлечений. Капли оседают на плащике, затекают в рукава, залетают в капюшон. Стараюсь ни о чем не думать. Дождливое утро понедельника — зона, свободная от интеллектуальной активности. Мощная волна воскресенья подобно Амазонке выносит пресные воды расслабленности, лени, сонливости далеко-далеко в штормовые воды рабочей недели. Зачерпываешь из-за борта, подносись к губам, потрескавшимся из-за жуткого сушняка, глотаешь и — о пресвятая матерь ваша! — тепловатая жидкость, пахнущая сумрачной пьяной сельвой, орошает гортань…

Трезвею от накатившего воображения, осматриваюсь. Хмурый народ на остановке, освещенный тусклым светом единственного фонаря, жмется друг к дружке под стеклянным навесом. Вокруг закрытого ларька циркулирует запойная жертва воскрестного кораблекрушения. Табличка «Учет» — жестокий приговор страдальцу. В соседнем киоске журнально-газетной продукции теплится огонек. Шикарный жирный кот сидит в оконце, разглядывая носимые ветерком жухлые листья. Встреча неизбежна.

Влезать в тепло толпы не хочется — последствия перетраха. Стою в одиночестве, мерзну, разглядываю с сочувствием алконавта.

— Замуровали, демоны, — бормочет жертва похмельного синдрома, отчаянно надеясь обнаружить в бронированном ларьке хоть малейшую щель, откуда можно получить вожделенное лекарство.

Народ развлекается.

Робинзон, наконец, отступает, с тоской оглядывается и, шатаясь под ударами стихии, движется прямиком к киоску. Все затаивают дыхание. Цирк под дождем. Бедняга упирается в витрину. Чувствуются могучие, но безнадежные усилия сфокусировать зрение на ворохе ярко раскрашенного дерьма. В этой стадии на что не смотри, все равно увидишь только бутылку.

Робинзан наклоняется к окошку, кот поднимает голову. Историческая встреча двух миров. Пушистое животное мявкает. Робинзон отшатывается и лишь чудом удерживается на ногах. Растерянно оглядывается. Толпа хихикает.

Александр Селкирк, бесстрашный морской волк вино-водочных океанов, опирается взглядом на стоящую в стороне хрупкую фигурку, замирает, выправляет крен и бывалой морской походкой двигается к вашей покорной слуге. Ну-ну…

Щурится, переминается с ноги на ногу. Деньги будет просить, думаю, и уже готова расплатиться за представление. Но утро понедельника богато на сюрпризы. Робинзон выдает:

— Девушка… девушка, вы опохмелиться на хотите?

38. Плазменный кристалл

Угрюмая толчея — иллюзия общности. Эгрегор смотрит на тебя! И не надо никакого Большого Брата. Что там рассказывал Барбудос о плазменных кристаллах? Упорядочение частичек в раскаленной плазме? Что же нужно, чтобы упорядочить души в здешнем раскаленном мире?! Какой же ад нужно вскрыть в душах, дабы каждое утро подавляющее большинство так называемых добропорядочных граждан с добровольной ненавистью вставали к станку, усаживались на жесткие стулья, точили, считали, обсчитывали… Чем невыносимее реальность, чем выше градус общественной нетерпимости, раздражительности, злобы, тем глубже бездна, в которую нужно пасть, дабы иметь хоть какие-то силы исполнять скверно написанную партитуру в общей массе человеческого оркестра.

Если не бежать, остановиться в бесконечном потоке, который низвергается в чрево мегаполиса, сжаться, замереть, то сможешь наяву ощутить приближение железной пяты безымянного, неотвратимого, смертельного. Нас подгоняет вперед не желание поспеть за карьерой, деньгами, молодостью. Всех нас подгоняет страх. Настоящее — вот что такое подлинный ужас. Ничто столь не пугает человека, как нескончаемое мгновение, из вспышек которых и сложена жизнь. Вспышка, взрыв, сияние — краткий миг, освещающий действительных хозяев мироздания — злобных чудовищ, для кого мы лишь корм…

— Чересчур мрачно, не находишь? — влажные накрашенные губы почти касаются уха. Хочется отпрянуть, скрыться от гнилостного дыхания, но стальные клещи впиваются в локоть. — Посмотри на них: они еще трудятся, ибо труд развлечение, но они заботятся, чтобы развлечение не утомляло их! — широкий жест, сдергивающий дремотную пелену. — У инх есть свое удовольствие для дня и свое удовольствие для ночи; но здоровье — выше всего.

— Сгинь, чревовещатель…

Длинный язык скользит по шее, вбирая проступившие капельки пота. Пальцы впиваются в грудь.