— Dieser Kerl ist famoes! Какой аппетит, а?

Господин Рисслер брезгливо отодвинулся и процедил сквозь зубы:

— Ваше восхищение отказываюсь понимать. Обыкновенная русская наглость.

Казакоф продолжал:

— Мои дорогие гости, быть может, я измучу вас, быть может, поутру мы все будем бродить сонными, вялыми. Но ведь живут только раз. Только раз в сутки восходит солнце. А разве человеческая жизнь в сравнении со всем макрокосмом длиннее суток? Мы сейчас вернёмся в нашу гостеприимную «Конкордию», мы пошлём своё благодарное «Adieu» этому укромному, но столь пленительному острову, но вернёмся не для того, чтобы спать. Нет! Нет! Не для того, чтоб каждый в своём углу, как скупой рыцарь свои монеты, перебирал в своей памяти золотые блёстки с плаща прошедшей радости. Нет, мы эту радость продолжим, мы её усилим, мы её доведём до апогея! Дорогие мои гости, я приглашаю вас на вечер русских песен и плясок в салоне пансиона «Конкордия». О, с какой радостью я бы всех вас повёз к себе домой, в свою скромную усадьбу с соломенной крышей, где протекало моё детство, где я играл с медвежатами, где моя старая няня купала меня в снегу. Но пока ограничимся салоном многоуважаемого Пипо Розетти. Дорогие мои гости, мы, русские, умеем любить. Наши песни и пляски — это крик и выражение нашей любви. В путь, мои дорогие гости, от веселья к веселью, от безумья к безумью! И да здравствует са мое высшее, что есть на свете — любовь! Я пью за любовь. И по древнему нашему обычаю я разбиваю свой бокал.

За любовь.

Зазвенели, запрыгали осколки.

Меленькая Герта вскрикнула, подалась назад и ладонями прикрыла заалевшие щёки, быстро и тесно сдвинулись стаканы Сельмы Екбом и Кнута Сильвана, и оба стакана задрожали, Лора Гресвик сжала руку Сильвии, и Сильвия Гресвик трижды повторила про себя: «Любовь… любовь… любовь», недоуменно, испуганно и радостно.

На пороге, в багровых отсветах уходящего дня, точно вся залитая огнём, фрау Берта Таубе, запрокинув мёртво-бледное лицо, искала опору; неподалёку Лауридс Рист, пригнувшись, шарил по земле: разыскивал давно выпавшую трубку; борода и губы его отливали красным. 

Глава шестая.

Вечер русских песен и плясок

Вечер русских песен и плясок затянулся до трёх часов ночи, прошёл головокружительно.

И, невидимому, благодаря только головокружению, княгиня, когда все разошлись по комнатам, княгиня, которая в салоне забыла свою сумочку, потом на обратном пути из салона по ошибке вместо своей комнаты попала в комнату № 15.

И дверь комнаты № 15, хотя слегка скрипнула, точно выражая некоторое неудовольствие, но приняла княгиню.

Верному фоксику долго пришлось ждать своей хозяйки — фоксику хотелось скорее улечься в ногах своей властительницы, и собачьему сердцу ночное одиночество невтерпёж. И фоксик напоследок заскулил.

И не фоксина ли жалоба, отчётливо слышная в соседней комнате, в комнате супругов Рисслер, так подействовала на фрау Герту, что она — впервые, впервые решительно отстранила от себя мужа.

И только подумайте! — маленькая Герта, эта наипокорнейшая «Frau Blumenkohl», как прозвали её соседки по Cantstrasse, плача, но твёрдо сказала Аугусту Рисслер, что он не мужчина, что любовь его — преступление, что настоящий мужчина никогда не думает о последствиях и не слегка берёт любимую женщину, а полностью и радостно, и что не хочет она его ласк, что они ей омерзительны.

Аугуст Рисслер раздвоился: одна половина, принадлежащая доктору философии, пролепетала какие-то никчёмные слова, другая — владельца трёх колбасных, замахнулась кулаком. Но кулак не успел опуститься: у дверей очутилась маленькая Герта, светленькие завитки цветной капусты выбились из-под беленького ночного чепчика и обернулись неслыханной чёрной угрозой:

— Если ты меня ударишь — я крикну, я немедленно позову господина Казакофа. Он благороден, он заступится за меня, а тебя убьёт.

За ужин сели только в двенадцатом часу ночи — для «Конкордии» это было первым дуновением революции, и уже чуть-чуть хмурился Пипо Розетти, хотя бутылки опоражнивались с достаточной быстротой, и количество их могло утешить любую консервативную душу.

Но кто может сразу после тихих ручейков привыкнуть к бурному водопаду?

А водопад, в лице Данилё Казакофа, бурлил, кипел, ниспадал и рассыпался миллионами брызг, чтоб снова и снова, опять с неослабевающей силой закипать и переливаться в огнях.

Под волшебной рукой искромётного хозяина, на сегодняшнюю ночь нового хозяина (и именем революции полноправного), ожил дряхленький рояль; та же рука заставила Микеле мигом слетать за его мандолиной, та же рука взяла в работу флегматичного баварца; раз-два-три — и оказалось, что у сонной чёлки есть грешок: склонность к игре на гитаре, — и ярко-зелёные носки приволокли гитару.

И та же рука обнаружила неизвестный до сих пор талант сестер-близнецов: одна головка, смущенно улыбаясь, приняла гитару, другая с блаженной покорностью взяла мандолину; между обеими головками, так схожими, как два цветка на одном и том же стебле, очутилась смеющаяся голова кудесника, и эта голова влево напевала тихонько: «Та-та-та», вправо говорила: «На полтона ниже… Вот так… Чудесно. Правильно… Та-та-та… Чудесно… вы на редкость музыкальны, вы улавливаете сразу… Браво, браво»…

Данилё Казакоф маленькую репетицию обратил в восхитительную интермедию, и потом, но уже было поздно, пожалела Сильвия Гресвик, почему она так скоро переняла эту русскую, о, такую трудную по названию, но такую вкрадчивую песенку.

Данилё Казакоф дирижировал, Данилё Казакоф плясал, Данилё Казакоф показывал боярский танец с кинжалами, — Пипины мельхиоровые ножи только и замелькали.

Данилё Казакоф у рояля объяснял, полуоткидываясь назад:

— Сейчас я вам спою песню русской женщины… Женщины, которая от старого мужа своего убегает к молодому князю. Наши русские женщины смелы и отважны, они презирают опасности, они пьют любовь полными бокалами и если умирают под кинжалом в снежных сугробах, застигнутые вьюгой и гневом своего седого властителя, умирают, не жалея о свершённом. Я буду петь вполголоса, я не смею иначе, только вполголоса я могу передать вам все очарование этой лебединой песни-любви.

И только для мсье Казакофа и только в знак своей признательности за доставленное наслаждение изъявила княгиня Стехениз-Мавропомеску желание спеть румынскую песню «Ta najocu».

Аккомпанировал Данилё Казакоф, он быстро схватил мотив, — ах, он всё схватывал на лету.

— Мы, румынки, тоже умеем любить, — шепнула княгиня своему аккомпаниатору.

— Верю. Чувствую и счастлив, — тоже шёпотом ответил Данилё Казакоф, но почему-то остервенело нажал педаль.

Господин советник уже было направлялся к выходу, господин советник вдруг заметил странное отсутствие жены, а ведь только что она сидела возле фрау Пресслер. Это, конечно, не взволновало его, но всё-таки, куда она могла деться?

Господин советник насупился, господин советник стал кукситься, а тут ещё за его спиной Аугуст Рисслер шипел, что это, в сущности, сплошное безобразие и надо его прекратить, и «Конкордия» всё-таки не кафешантан, а приличный семейный пансион. Но раз княгиня поет, но раз в американском уголке снова одна за другой вылетели пробки… господин советник остановился.

Княгиня кончила песню и сделала реверанс, мистер Тоблинг шёл ей навстречу с бокалом, зигзагами, розоватая пена стекала на квадратные пальцы, квадратный рот перекашивался.

Господин советник двинулся к двери и в дверях столкнулся с фрау Бертой.

— Ты где была? — уже раздражаясь, спросил господин советник.

Невидящими, отсутствующими глазами глянула фрау Берта поверх узеньких, сердито приподнятых плеч советника; на платье её, на волосах блестели дождевые капли.

— Дождь… Дождь…— беззвучно отозвалась фрау Берта и покачнулась.

— Ты пьяна! — ужаснулся господин советник и цыплячьей грудью заслонил фрау Берту от остальных.

На террасе апрельскому дождю и всем грядущим бурям Лауридс Рист подставлял свою обнажённую голову и молил: