Шоле в одно прекрасное утро отплыл на Таити, а парижский суд заочно приговорил его к двум годам тюрьмы.

Разумеется, в списке пассажиров он значился не под собственной фамилией, а под более невинной фамилией Дюбуа.

Теперь следовало бы описать таитянскую атмосферу, которая не похожа ни на какую другую. Женщины красивы и доступны. Письма из Европы идут месяц, и любое событие, пока о нем станет известно на Таити, успеет утратить весь свой драматизм.

Как и везде, есть здесь небольшой клан прожигателей жизни, таитянский Монпарнас, если угодно, избравший местом встреч несколько баров и дансинг, который называется «Лафайетт».

Самозваный Дюбуа становится признанным королем этой компании. Таитянки его обожают: в автомобиле у него постоянно нечто вроде небольшого гарема. Даже серьезные люди не в силах устоять перед его незаурядным обаянием и искрометным остроумием.

Проходят месяцы. Дюбуа уже вхож во все клубы; в одном из них ему предлагают стать президентом.

В один прекрасный день прокурор оказывается в затруднительном положении. Умирает секретарь суда, туземец, а между тем он единственный был в состоянии исполнять эту должность.

— Скажите-ка, Дюбуа…

— Слушаю вас, господин прокурор.

— Вы, случаем, не лиценциат права?

— Да, разумеется, как все!

— Не согласитесь ли поработать? Работы не так уж много: часов пять-шесть в день.

— Смотря какая работа.

— Я назначу вас секретарем суда… Соглашайтесь! Ну — ради меня! Прошу вас…

Шоле, он же Дюбуа, дал согласие и был назначен по всей форме. И надо сказать, никогда на Таити не бывало такого образцового секретаря суда — мне подтвердили это все судьи.

Так продолжалось два года. Иными словами, в течение двух лет все судебные документы и печати находились в руках у мошенника, заочно приговоренного к двум годам тюрьмы.

— Скажите-ка, Дюбуа…

— Слушаю вас, мой прокурор…

— Хочу попросить вас об одной услуге… Может быть, у вас есть и степень доктора права?

— Я просто не решался вам об этом сказать!

— Ну, так выручите меня! Председатель суда только что отбыл во Францию… Займите его должность хотя бы на несколько месяцев!

Я ни на волос не преувеличиваю. Самое интересное — у Дюбуа взыграла совесть. Он попросил два дня на размышление и явился к прокурору с сокрушенной миной:

— Простите, но я не чувствую себя достойным…

— Ну, будет вам!

— Уверяю вас!

— Нет-нет, я настаиваю…

— Мне безмерно жаль, но я решительным образом отказываюсь.

Он наотрез отказался! После этого еще несколько месяцев он исправлял обязанности секретаря суда, пока его не узнал какой-то путешественник и не уведомил власти.

Как по-вашему, что предприняли власти? Посадили его в тюрьму? Но тогда суду пришлось бы заново пересмотреть все процессы, поскольку судебные документы, в нарушение всех законов, подписывались мошенником.

— Послушайте, Шоле, ведь по-настоящему вас зовут именно так… На будущей неделе отплывает пароход. А до тех пор мы постараемся вас не замечать…

— Невозможно, господин прокурор.

— Как вас понимать?

— А так, что у меня нет денег на билет.

Ему дали денег. По случаю его отъезда в клубах воцарилось уныние, хотели даже устроить прощальный обед.

Вот канва смешного приключения, не правда ли? Такое приключение не испортило бы и записок Казановы[37]. Не говоря уж о том, что красавец Шоле успел наставить рога кое-кому из этих господ.

Конец, как всегда, отнюдь не столь забавен.

— Последний раз я получил от него открытку из Пекина, — сказал мне один человек в Папеэте.

Но повстречался я с Шоле в другом месте — в Коломбо. Этот Шоле не годился уже ни в секретари, ни в судьи, ни в дон-жуаны.

Вы, разумеется, знаете: когда судно приходит на рейд, все разношерстное местное население устремляется на палубу и поднимает там немыслимый шум. В толпе мелькают туземцы, левантинцы, попадаются и белые.

Белые, как правило, — фотокорреспонденты местных газет, им надо отщелкать снимки для отдела новостей. Левантинцы предлагают вам автомобильную экскурсию, настоящий или поддельный жемчуг, подружку от тринадцати до шестнадцати лет или какие-нибудь еще менее дозволенные развлечения.

Что до туземцев, они довольствуются тем, что переносят ваш багаж да продают вам безделушки из слоновой кости, изготовленные в Германии.

Среди всего этого народа на палубу поднялся Шоле. Но он не был ни фотографом, ни носильщиком.

На нем был куцый полотняный костюм, на голове белый шлем, глаза воспаленные и усталые; он прохаживался в толпе пассажиров и успевал за несколько секунд, я в этом убежден, произвести весьма углубленное психологическое исследование каждого из них.

И он нашел то, что искал. На борту нашего судна были только австралийцы и довольно чопорные англичане. Пожалуй, только одного из них можно было увлечь на стезю недозволенных развлечений.

Разумеется, его-то и подцепил Шоле. Он взял его под руку. Увел на нос корабля и, удостоверившись, что никто не подслушивает, принялся что-то тихо ему втолковывать.

Заметив меня и поняв, что я француз, он с раздражением отвернулся.

Я видел их в городе, в просторном лимузине, потом на базаре, где Шоле перемигивался с торговцами, поскольку клиент был уже сильно навеселе.

Потом я заметил их возле одного подозрительного квартала…

К часу отправления Шоле доставил любителя приключений назад; тот не стоял на ногах, и его пришлось уложить в каюте.

Теперь Шоле оставалось, подобно другим гидам — но те-то хоть были левантинцы, — обойти все места, по которым он таскал клиента, и получить свою долю.

— Такси не угодно ли? Хорошенький драгоценный камушек? Красивую девочку?

Восточные люди — те, занимаясь подобным ремеслом, не испытывают ни малейшего смущения: они настолько презирают свою клиентуру, что на себя у них презрения не остается.

Шоле еще в состоянии распускать хвост перед англичанином. Но он сгорает от стыда — и этот стыд настигает его на каждом пароходе, — если встретится с французом и почувствует на себе его взгляд.

Это было заметно по тому, как он медленно подошел ко мне и развязно спросил:

— Не пропустить ли нам по одной?

— Пожалуй… Только вряд ли нас угостят таким славным пуншем, как в «Лафайетте»…

Он вздрогнул. Ему в голову не приходило, что я знаю, кто он такой.

— А вы оттуда? Вам рассказывали?.. Я и не думал смеяться над своим приключением!

Я спросил его велики ли заработки?

— Только что с голоду не подыхаю. И на том спасибо. Конкуренция…

Он кивнул на толстяков левантинцев, у которых за четверть часа до отплытия еще вовсю шла торговля.

Наш пароход должен был зайти в Марсель, и Шоле это знал. Гудок сирены предупредил посторонних, что пора покинуть борт, но он не торопился.

— Глупо все получилось, да? — ни с того, ни с сего спросил он и подозвал бармена, чтобы расплатиться.

Что глупо? Не знаю. Могу лишь строить догадки.

— Позвольте, я заплачу! — запротестовал я. Нет, ни в какую! Пришлось покориться.

— Кто там у них теперь прокурор? Новенький? А в «Куполе» по-прежнему Боб барменом? А этот крошка-журналист, такой шутник… постойте… фамилия кончается на «эн»…

Стюард прогонял с палубы гидов и торговцев сувенирами. Он бесцеремонно указал Шоле на выход, и тот побрел к сходням.

— Глупо! — повторил он.

Да уж, глупее некуда: я увидел, как, очутившись на набережной, где сквозь тень пробивались солнечные блики, он поспешно стал нюхать белый порошок.

Возраст — тридцать три года. Говорит на пяти языках. Бакалавр. Доктор права. Красавец, здоров как бык.

— Протянет еще года два, — сказал мне немного погодя мой приятель-врач, попутчик по этому плаванию.

— Что вы имеете в виду?

— Я был в баре. Я за ним наблюдал. Меньше чем за час он трижды нюхал кокаин… Впрочем, вполне возможно, что он покончит с собой, не дожидаясь смерти от зелья.