Боб и обожает хозяина, и ненавидит. Боба одолевают чудовищные и восхитительные грезы.

Должно быть, эта мартышка его разгадала. Как-никак, она тоже дочь Евы; в тот вечер ее поколотили, она уходит избитая и чувствует, что Боб идет за ней по пятам, она хочет отомстить своему любовнику… Она хочет на ком-нибудь отыграться, хочет потешиться над белым человеком…

И вот она лезет на пальму — для нее это самый обычный поступок, а вместе с тем в нем есть нечто невообразимое: белый карабкается за ней, вместе с ней падает на землю, негритянка отбивается, и он в диком бешенстве душит ее, а после бросает неподвижное тело в зарослях…

Далее последовали вороха бумаг, нескончаемые допросы в душной, как парилка, комнате — и наконец англичанина отпустили; он вернулся к себе на плантацию, где его ждали только предатели-азиаты; любовь его была опозорена и выставлена на всеобщее обозрение.

Он так спешил, что даже не стал продавать свое имущество. Он уехал. Не в Лондон — тамошняя родня обо всем знала, и этого было для него достаточно: он никогда больше их не увидит.

Вероятно, он уехал на другой, еще более отдаленный и унылый остров.

Приговор Бобу еще не вынесен; вероятно, он получит не менее десяти лет тюрьмы.

Реальные пейзажи никогда не совпадают с теми, которые мы себе вообразили, то же относится и к реальным драмам; объясняется это, быть может, тем, что, поддаваясь воображению, мы не учитываем одного неодолимого фактора — повседневности, которая настигает нас и на другом конце земли, не щадит в самые волнующие минуты жизни.

Я готов поклясться, что приблизительно такие мысли бродили в тот день в голове у Жоли. Не прошло еще и суток с тех пор, как он высадился в небольшом населенном пункте на побережье, и вот уже Африка казалась ему унылой и однообразной.

В сущности, что он видел? Ожидая назначения, он поселился в железобетонном здании гостиницы, где имелся настольный теннис да музыкальная машина. То, что именовалось здесь городом, представляло собой одну-единственную длинную улицу, по обе стороны которой торчали пальмы да лавчонки, где торговали всякой всячиной — велосипедами, ламповыми стеклами, датским маслом в пачках.

Что еще? Его приняли в клуб, как две капли воды похожий на офицерские клубы. Президентом клуба был некий доктор; он рассказывал случаи из практики, и по его словам выходило, что разрезать пациенту живот ничуть не сложней, чем съесть ананас.

С Жоли обходились вежливо, быть может, с легким оттенком иронии, проистекавшей от зависти — ведь он окончил Политехническую школу и сразу после выпуска был назначен главным инженером общества, которое прокладывало в джунглях железную дорогу.

Воистину, повсюду все одно и то же! И лишь одна деталь с самого начала обеда не дает покоя нашему инженеру. За столом прислуживают слуги-туземцы в нарядных белых куртках. Однако рядом с лекарем, восседающим во главе стола, стоит туземец с обнаженным торсом, демонстрируя роскошную пупочную грыжу. Стоит и ничего не делает. Время от времени доктор нажимает на грыжу указательным пальцем, и живот слуги немедля издает звук, похожий на звук электрического звонка.

Похоже, сотрапезники не видят в этом ничего особенного. Жоли не хочет оказаться в положении новобранца: он догадывается, что нравы здесь сродни казарменным, и старички глубоко презирают новичков.

— Значит, вы на будущей неделе уезжаете? — спрашивают у него.

— Конечно. Укладка путей уже ведется в четырехстах километрах отсюда.

Вежливое молчание. Его железная дорога никого не интересует.

— Я уже подумываю о том, чтобы снаряжать мой караван в путь, — небрежно добавляет Жоли. — Мне понадобится несколько слуг, на которых можно было бы положиться…

— Нанимайте пять человек, — заявляет доктор. — Это будет в самый раз.

— А что, у вас так принято?

— Черт возьми! Два повара, два лакея и слуга-звонок. Никто и бровью не ведет, никто не думает улыбаться.

Жоли, смутившись, ждет продолжения, а сам невольно поглядывает на негра, стоящего возле доктора.

— Вам известно, что такое слуга-звонок?

— Честно говоря, неизвестно.

— Поглядите на этого парня. Один из лучших образчиков. Таков местный обычай! Нажмите-ка сами!

Жоли надавливает на пупочную грыжу и извлекает из туземца продолжительный звонок.

— Удобно, не правда ли?

Все пьют, едят, рассказывают разные случаи; засиживаются допоздна, как это могло бы быть где угодно, а назавтра Жоли, слегка страдая от похмелья, принимается за хлопоты по хозяйству.

— Вы не знаете, где можно нанять слугу-звонок? — спрашивает он каждого встречного-поперечного.

Его шлют то туда, то сюда. Гоняют за несколько километров под палящим солнцем; наконец, почтовый служащий прыскает со смеху и, сжалившись над ним, говорит:

— Так значит, и вы попались на удочку!

У Жоли остался отвратительный осадок; он уехал, ни с кем не попрощавшись. Одни любят розыгрыши, другие не любят, и Жоли принадлежал к этим последним. Он всегда был работягой. В Париже перед отъездом он основательно изучил вопросы строительства железных дорог и высказал административному совету компании предложения, которые поразили этих господ смелостью и оригинальностью.

А здесь, на, потеху туземцам, с ним сыграли шутку, достойную, самое большее, Латинского квартала! Нашли время!

К тому же эти люди — бездельники; живя в Африке, они не верят в нее, и Жоли уже начинает на них раздражаться. Он-то верит, верит во все! Он из породы энтузиастов и хочет стать крупным деятелем! Ему тридцать лет! Всю жизнь он жил вместе с матерью и сестрой; несмотря на то что почта уходит отсюда раз в три недели, каждый вечер перед сном он пишет им по длинному письму.

О случае со слугой-звонком он умалчивает, но в письмах уже проскальзывает некоторая горечь.

«Кругом завистники, — пишет он. — Я тут из инженеров самый младший и вдруг оказался над ними начальником».

Проходят два-три месяца; Жоли с другим белым, тоже инженером, по фамилии Треву, живет в хижине, которую Треву построил из шпал и гофрированного железа.

Они живут там, где кончается железнодорожное полотно, в чаще девственного леса; вокруг их лачуги располагаются три десятка негров.

Сорокалетний Треву похож на завсегдатаев клуба, на тех, кто веселится, рассказывая всякие случаи из жизни, и не верит в Африку.

Когда приехал Жоли, Треву сказал ему:

— Вот что, старина. Кровать для тебя имеется. Провизии у нас осталось на месяц. Можешь дрыхнуть, сколько душа просит…

— А работа?

— Работы нет.

Треву указал на три десятка негров и негритянок, ютящихся на поляне.

— Нам положено иметь тысячу рабочих-туземцев. Это на бумаге. Может, они и были раньше, но давно вернулись в лес. Через месяц будет уже не тридцать, а трое. Через два месяца мы останемся здесь одни.

— А как же компания?

— Компания в Париже, в здешних делах она ничего не смыслит! Со строительным материалом — та же чертовщина. На днях получаю полный вагон болтов, а про гайки забыли. Прошу лопаты — присылают динамит, а если попрошу динамит…

Жоли слушает его с недоверием. Несколько недель он занимается инвентаризацией инструментов и строительных материалов, потом решает во что бы то ни стало набрать рабочих; он проводит в лесу несколько изнурительных дней, пытаясь уговорить туземцев.

Все это время тучный, бледный Треву целыми днями спит. Знаете, каково то единственное занятие, которое он себе нашел? Он смастерил бильбоке и, чуть проснется, забавляется им, сидя на краю походной кровати.

Жоли негодует. У него зарождаются подозрения; когда исчезают двое только что нанятых негров, он начинает поглядывать на своего товарища испытующим взглядом.

Кто знает, вдруг Треву нарочно препятствует строительству дороги? Вдруг он сам советует неграм дезертировать?

Вдобавок, ест он за четверых, и запасы провизии тают. Манеры у него невыносимые: первый накидывается на еду, выбирает куски получше.