После приезда в Париж я чаще всего бывал на Монпарнасе. Там обосновались Фужита[175], Вламинк, Дерен, Кислинг[176] и некоторые другие; многие из них стали моими друзьями.

Детство мое прошло под знаком импрессионизма и пуантилизма[177] (самой радостной, самой счастливой живописи, в которой каждое пятнышко света подобно песне), и я охотно допускаю, что все это наложило отпечаток на мои романы.

Тем не менее мне нравились фовисты, а затем период гитар, спичечных коробков и пачек светлого табака. Матисс был одним из моих богов.

Я смотрел на мир через их видение, верней, их глазами любовался внешним обликом жизни.

Впоследствии, в Ла-Рошели, а потом в Соединенных Штатах, я практически утратил связь с этой средой и вот теперь оказался перед абстрактным искусством, и оно меня смущает. Бывает, но редко, что какие-то картины восхищают меня, однако должен признаться, я их не понимаю, поэтому не доверяю себе и начинаю принюхиваться, словно чую надувательство.

С точки зрения логики эти художники как будто правы. Сейчас, когда мы начинаем открывать (?) строение вселенной, атом, гены, антиматерию и т. п., для живописи, видимо, вполне естественно интересоваться миром, разложенным на части.

Прекрасно! Но… Что же, выдвину возражение, что искусство должно быть трудным, а надувать стало легко и просто? И разве когда-то не было так же просто состряпать олеографию[178], как сейчас ташистскую картину[179]?

Вчера я видел на телевизионном экране серьезные, искренние лица художников, и их слова растревожили меня.

А дальше что? Уж не является ли «новый роман»[180], роман без романа, о котором последнее время так много толков (я, правда, не читал ни одного), литературным эквивалентом этой живописи?

Мне бы очень хотелось понять, восхититься, не быть реакционером. Нет, не получается. Я в сомнении. Ищу обоснований.

Параллелизм между моим творчеством, моей жизнью и живописью внезапно оборвался. Чья тут вина — живописи или моя?

Нет смысла задумываться над этим, нужно идти своим путем, не истязая себя вопросами. Это-то я и пытаюсь делать. Но все чаще и чаще, приступая к новому роману, я невольно начинаю сомневаться. Не хотелось бы повторять себя. Но еще меньше хочется заставлять себя «гнать страницы» из принципа.

Вламинк одной фразой и насмешливой улыбкой отмел всю абстрактную живопись, но я не убежден, что в глубине души он не испытывает некоторых сомнений.

Бернар Бюффе[181] не менее категоричен, хотя ему всего лишь тридцать два года.

А вот я в пятьдесят восемь куда менее уверен в себе, в своей правоте. До такой степени не уверен, что припоминаю, чтобы убедить себя, своих предшественников, и думаю, а был ли среди них хоть один, способный понять все до конца.

И дело вовсе не в том, чтобы быть в струе, оставаться на поверхности. Я ведь сказал: понять. А не становиться потихоньку, незаметно для себя чужим в мире, который непрестанно обновляется от самых-самых основ.

Не слишком ли тщеславно такое желание? Что ж, возможно. Но в любом случае мне не остается ничего другого, как плестись потихонечку своей дорогой, не спрашивая, куда она ведет.

В десять лет, когда я прислуживал при мессе, я каждый день новыми глазами смотрел на богато расшитый алтарный покров, весь в пышных узорах, и всякий раз видел в них иные образы и даже какие-то небывалые лица.

И после стольких лет некоторые из этих образов еще и сейчас запечатлены на сетчатке моего глаза. То же самое было, когда я смотрел на потрескавшийся потолок с черными пятнами раздавленных мух, или любовался камнями со странными прожилками, или просто сидел над прудом, а вечерний ветерок рябил отражения облаков.

Вчера вечером один знаток живописи заявил по телевизору, что именно такое происходит с ним, когда по утрам он созерцает свою любимую абстрактную картину, висящую над кроватью.

В таком случае…

Но в чем же тогда творчество, если речь идет лишь о том, чтобы дать зрителю — или читателю — повод погрезить?

С прошлой пятницы опять «исторические» дни и ночи не только на Кубе, в Лаосе, в Конго, в Анголе, но и во Франции и Алжире. Мятеж. Прошлой ночью танки патрулировали Париж, а населению раздавали оружие.

Как все, я каждый час слушаю последние известия. Моя реакция? Признаюсь, некое удовлетворение, поскольку я не ошибся в своем предвидении и мои оценки оказались верны.

Мы собирались, как только я покончу с редактурой своего последнего романа, провести дней десять в Париже. Заказали номер в «Георге V», договорились с друзьями о встречах. Но заколебались, в последнюю минуту отказались от поездки и правильно сделали. Нет, вовсе не из-за возможной опасности для себя, а из боязни оказаться отрезанными от детей, думать, как они тут сидят и беспокоятся, что там с нами.

Нередко задают вопрос: а что делал такой-то во время Трех славных дней[182] или во время Коммуны?..

Что касается нас, то в пятницу вечером мы принимали друзей, людей, которые, если судить по их профессии, вроде не должны быть весельчаками, — двух профессоров медицинского факультета и двух психиатров. Так вот, мы провели один из самых приятных вечеров, с тех пор как живем в Эшандене.

Нам частенько доводилось скучать в обществе людей, слывущих остроумными или непринужденными. У нас же они оказывались каким-то балластом, и каждый час, проведенный с ними, тянулся мучительно долго.

А в пятницу с половины восьмого вечера до четырех ночи чего только у нас не было. И серьезные беседы из тех, какие не забываются. И прямо-таки ребяческое веселье: один из психиатров (которого жизнь отнюдь не баловала) сел за пианино, один профессор за ударные, причем он явно обрадовался возможности оттеснить от них нашего Джонни, другой в рубашке навыпуск плясал со мной русские пляски, а директор психиатрической лечебницы играл на треугольнике. Давненько я так не веселился. Я так разошелся, что принялся изображать стриптиз…

Потом мы рассказывали анекдоты, не только забавные, но и весьма жизненные, освещающие человеческую натуру с совершенно неожиданной стороны.

Загляни к нам в эту ночь студенты, они явно были бы потрясены, потому что самому молодому из мужчин было пятьдесят. А женщины как на подбор, красивые, интересные — настоящие женщины и к тому же любящие, любящие своих мужей.

Генералы захватили Алжир. А другой генерал[183], которого они протолкнули к власти, обвинил их в измене…

Мы славно веселились, ибо всему свое время и место, которое вовсе не обязательно окажется историческим.

А утром узнали, что вчера впервые во Франции телевидение работало всю ночь, передавая воззвания де Голля, Дебре[184], Мальро[185] и др., которые мне всегда казались обычными и незначительными людьми.

Может быть, у истории будет другое мнение? Не сделает ли она из них героев? Вполне возможно. В таком случае следовало бы пересмотреть всю историю.

Ну, а мы с Д., усталые, разбитые весельем, от какого давно отвыкли, пошли спать.

Сегодня же вечером мы будем играть в бридж с одним врачом.

Непонимание? Отсутствие чувства масштаба событий? На мой взгляд, совсем наоборот.

Генералы произносят речи, пыжатся, изображая великих деятелей. Обе стороны пытаются настроить толпу против соперников. Вдруг они стали взывать к народу, который прежде презирали и ни во что не ставили.