Я счастлив, что родился в начале XX века. Меня устраивает моя эпоха. Разумеется, я говорил бы то же самое в любую другую эпоху, поскольку невольно впитал бы идеи и предрассудки своего времени.

Да, я был и являюсь свидетелем событий, от которых страдал и страдаю. Я пережил две войны и две оккупации, которые, по мне, гораздо хуже самой войны. Мы узнали про массовые убийства — в Германии и Польше, в Хиросиме… А сейчас являемся свидетелями политических событий на Западе, в США, в Африке, во Франции, которые даже для малосведущих людей скверно попахивают, а то и смердят. Стали ли сейчас народные массы лучше (стоило бы уточнить это слово и очистить его от морализаторского смысла), а правители, политики, финансовые воротилы и прочие менее своекорыстными, чем прежде?

Не знаю. И даже не пытаюсь узнавать. И все-таки мне кажется, что я, такой, как есть, в любом другом веке страдал бы куда сильнее. Даже в вершинные периоды истории — в Древнем Египте, в Элладе или Риме и позже — во Франции, в Испании, во Флоренции или Венеции, в Лондоне или Амстердаме.

Стали ли мы отзывчивей? Хорошо это или плохо? Не вырождение ли это? Не отошли ли мы от первопричин и от эволюции человечества, от неведомых нам законов, которые привели к этой эволюции?

И опять я ничего не знаю.

Я счастлив жить в наше время и даже в каком-то смысле горжусь им, несмотря на его недостатки, потому что: даже если ежедневно и творится насилие, большинство людей осуждает его; даже если человек и не настолько свободен, как ему думается, на Земле уже почти нет рабов; даже если проблемы расы и цвета кожи зачастую служат политическим трамплином, сотни тысяч людей искренне убеждены, что всякий человек является человеком; десятки тысяч молодых людей отказываются убивать «на законном основании», отказываются обучаться убийству и предпочитают военной службе тюрьму; хотя кое-кто еще продолжает убивать животных ради удовольствия или из тщеславия, огромное количество людей предпочитает охоту с фотоаппаратом, то есть предпочитает не губить животный мир, а изучать его; американский офицер, руководивший бомбардировкой Хиросимы, через десять лет после нее совершил самоубийство; пилот, сбросивший бомбу на Хиросиму, дважды пытался покончить с собой, а теперь, после совершения нескольких абсолютно бессмысленных краж, заключен в психиатрическую лечебницу (точней, только что бежал из нее); у «сильных мира сего» нечиста совесть, и им приходится, чтобы сохранить свое положение, помогать слабым или делать вид, будто они помогают; даже если социальные классы и продолжают существовать, никто в глубине души не верит в их действительную необходимость; теперь люди смеют говорить и писать, не боясь показаться смешными или попасть в тюрьму, такое, что некогда решались произносить лишь шепотом, да и то рискуя умереть мученической смертью, только приверженцы некоторых религиозных сект и философских теорий; человек в основном утратил гордыню и самонадеянность и начинает осознавать, что он отнюдь не венец творения, созданный по образцу и подобию божьему, а всего лишь крохотная частица единого целого, о котором у него пока еще самое смутное представление;

«ученые» при каждом новом открытии признают, что оно, вместо того чтобы продвинуть их вперед, напротив, отбрасывает назад, иначе говоря, вместо ответа порождает новые вопросы и проч. и проч…

Можно было бы привести еще множество других «потому что», естественно незначительных, являющихся всего лишь слабыми проблесками.

Еще больше остается «несмотря на». Но стоит ли их приводить, ведь этак они нас затопят.

Однако этих крохотных проблесков, все более и более многочисленных, вспыхивающих по всей планете, мне вполне достаточно, чтобы испытывать надежду и даже некую гордость.

Я верю в человека.

Даже (и в особенности) если возникает впечатление, будто он идет наперекор некоторым биологическим законам (или кажущимся нам таковыми), касающимся естественного отбора, то есть уничтожения слабых.

Я верю в человека, даже если оснований у меня…

Мое первое знакомство с психоанализом датируется 1923 (?) годом, когда Галлимар издал «Три статьи о теории полового влечения, которые впоследствии, между 1927 и 1928 годами, и заставили меня купить «Психоаналитический дневник девочки», а затем «Одно детское воспоминание Леонардо да Винчи»[172].

Выходит, когда я открыл Фрейда, мне было двадцать. Потом я прочел Адлера[173], Юнга и других, но, как мне кажется, когда писал свои романы, старался не подпасть в отличие от современных американских писателей под влияние их теорий.

Некогда один психоаналитик сказал мне, что по-своему он тоже романист, и добавил, что сфера его деятельности является иной раз куда менее научной, чем у автора романов.

Не имеет значения. Я говорю об этом только потому, что вчера по телевидению шел разговор о психоанализе и, как обычно, вспомнили материнский комплекс и отцовский комплекс.

И я подумал, а нет ли тут определенной путаницы, верней, не перепутаны ли этикетки.

Может, ребенок, который никак не может оторваться от матери и настроен против отца или, наоборот, нуждается в его исключительной опеке, просто-напросто напуган жизнью? Я имею в виду подлинную жизнь.

Я бы предложил заменить этикетку. Чем дольше я наблюдаю людей, чем больше получаю писем-признаний, тем чаще вспоминается мне один дрянной романчик, который читала моя мать, — «Страх перед жизнью»[174].

Страх такой же многообразный, как фрейдовский комплекс. У одних страх перед искусственностью жизни общества, потребность оставаться в своем первичном коконе, возвратиться к пассивности, к мечте.

У других, напротив, страх покатиться под уклон, выбиться из колеи, утратить поддержку и одобрение общества, короче, страх перед инстинктами, перед проявлениями первобытной жизни, которые мы обнаруживаем в себе.

Достаточно простой замены слов — и фрейдизм, равно как и теории, основывающиеся на нем, утратят, как мне кажется, свой изначально несколько упрощенный характер. Но отец и мать, скажут мне, — это всего лишь символы. Пусть так. Однако именно в символах жизнь мне кажется более простой, более человечной. Сейчас, в пятьдесят восемь лет, я ужасаюсь, видя, как много людей боятся взглянуть жизни в лицо.

Все это немножко смахивает на то, как если бы нас с детства учили всему, кроме жизни! Интересно, где бы нашли учителей?

Уже несколько веков наука предлагает рациональную (?) пищу и для младенцев, и для взрослых. Она создала совершенно новую отрасль медицины, нечто наподобие искусства стареть. Но что приемлемого предлагают нам эти доктора — психологи, моралисты и философы? Нескольких из них я немножко знал — они испытывали страх перед человеком улицы.

Мой давний знакомый психоаналитик когда-то сказал: — Мы ничему пациентов не учим. Напротив, сами учимся у них.

Однако у тех, что вчера выступали по телевизору, был весьма довольный вид. Видимо, они думали о том, что их родные, друзья и знакомые видят их на своих малых экранах.

Сегодня утром начал редактировать, сделал одну главу и пока что, как обычно, не могу сказать, нравится мне или нет. Знать это я буду после трех или четырех глав, если не под конец.

Меня очень занимает абстрактное искусство, и отношение у меня к нему отнюдь не безличное: я чувствую свою причастность к нему. Всю свою жизнь я был куда ближе к живописи, чем к литературе. В Льеже, когда мне было шестнадцать, я дружил с художниками, учащимися и выпускниками художественного училища. Кое-кто из них сейчас преподает, но высот, так сказать, не достиг ни один.

В девятнадцать с половиной лет я встретил одного из них в Париже. Я уже рассказывал про его мастерскую у подножия Сакре-Кёр, где почти каждый вечер собиралась наша компания. (Помню, к этому моему другу пришел молодой человек из буржуазной семьи и попросил научить, нет, не писать, а работать с красками. У него были какие-то свои идеи насчет того, как делать современную живопись и как зарабатывать на этом большие деньги. А недавно я узнал, что, оказывается, один достаточно известный художник, чья фамилия мне ни о чем не говорила, это и есть тот человек.)