Кровать была огромная, намного больше обычных размеров, явно очень старая и очень дорогая. Ложе из красного дерева с балдахином, которое, казалось, переливалось как бы изнутри от возраста и полировки, оно полностью было закутано в покров из ткани, легкой, как дымка. Красивая сложная резьба. Кровать-аристократка. Казалось, она должна была бы вносить диссонанс в эту деревенскую простоту, но этого не происходило.

На кровати лежало огромное покрывало из норок, очевидно, превосходного качества. Я подумала о том, что я слышала по поводу Тома Дэбни и женщин, которые бывали на Козьем ручье, сильно покраснела и отвернулась в сторону. Образы, которые эта мысль пробудила в моем мозгу, были близки к порнографии.

Том вновь усмехнулся, заметив мое смущение.

— Бесспорно, кровать сибарита, — произнес он. — Ей следовало бы стоять в спальне Хью Хефнера.[61] Но она мне досталась честным путем. Была сделана в Англии для моего прадеда Пинкни и доставлена морем в Чарльстон на парусном судне; моя мать охотно от нее отказалась, потому что это ложе всегда ставило ее в неловкое положение. А покрывало из норок — подарок к одному из юбилеев от моей второй жены. Той, у которой раздвоенный язык. Это, наверно, единственная вещь, которую я не отдал ей, когда она уходила отсюда. Здесь зимой холодно, как в одном из кругов ада, и кроме того, вы просто представить себе не можете, как оно приятно ощущается на голом теле. Его усмешка стала еще шире.

— А что вы делаете зимой? — поспешно спросила я. — Не вижу здесь никаких стен, кроме ширм.

— У меня брезентовые тенты вокруг дома, которые я держу скатанными до тех пор, пока не становится совсем холодно, — ответил Том, и я увидела длинные рулоны с кожаными шнурами, аккуратно сложенные один на другой до самой крыши.

— И, кроме того, я постоянно поддерживаю огонь в камине и много времени провожу в постели. Там у меня электрическое одеяло. Очень эффективное средство от холода. А иногда я подтягиваю матрас прямо к камину в гостиной и устраиваю нору на месяц или два. Или сижу в горячей ванне до тех пор, пока не начинает сходить кожа.

— Горячая ванна, — пробормотала я. — Да-да, конечно.

Мы обошли камин с другой стороны и действительно увидели большую ванну, установленную на платформе над Козьим ручьем. Из нее струился пар. За прозрачной ширмой находились туалет, умывальник и душ. Неподалеку стояли громадная старая чугунная печь, холодильник и удобная двойная алюминиевая мойка на тумбе из терракоты. Большой уэльсский кухонный шкаф, который я видела из автомобиля, хранил блюда, скатерти, полотенца и посуду для приготовления еды. Из духовки доносился запах, который трудно не узнать, — запах жарящейся индейки, а на плите тихо побулькивал громадный котел. Я уловила аромат пекущегося хлеба и острый запах лука и других приправ — ускользающий, экзотический, чудесный букет. Неподалеку от веранды над мягкой береговой землей на вертеле, вращаемом детьми, шипел огромный кусок мяса, на решетке над ямой медленно истекали соком отбивные на ребрах.

Я посмотрела на Тома. В глубокой тени дома, когда еще не были зажжены лампы, сверкали только его светлые глаза, белые зубы и кособокая корона из листьев.

— Вы, я вижу, построили дом по своему вкусу, — заметила я. — Не могу представить себе, чтобы что-либо подобное строили просто так, для кого-то.

— Мой отец заложил этот дом много лет назад, когда я был еще маленьким и когда мы еще владели всей землей вдоль ручья и на другой стороне реки. — Голос Тома был бесстрастным. — Мы использовали его как охотничью сторожку; он и я приходили сюда и оставались на несколько дней, а то и на неделю или две. Когда мать продала владение, я ухитрился сохранить дом и немного его достроил. Добавил веранды, подвел воду и электричество и приобрел кое-какую мебель.

— И вы жили здесь с тех пор… как…

— С тех пор как окончил Йельский университет. И в шторм, и в хорошую погоду, и при обеих женах. Женщинам вначале здесь нравится, в некотором роде напоминает жилище благородного дикаря в духе Руссо. Романтично. Но когда ударит первый мороз или наступит ужасная жара, они не склонны торчать здесь. И я не сказал бы, что осуждаю их.

— А я бы осталась, — проговорила Хилари. — Я бы осталась навсегда. Никогда бы не уехала.

— Уверен, что так оно и было бы, Принцесса. — Том улыбнулся девочке. — Было бы прекрасно жить рядом с лесной принцессой. Это как раз то, что приказали духи.

— Духи? — Хил посмотрела на него, затем на меня. Кажется, она не боялась, а только была заинтересована.

— Духи деревьев, животных и вод, — сказал Том, улыбаясь. — Самые древние обитатели этих и любых других мест. Те, кто объединяет все это и делает возможным существование. Они славные ребята, но очень определенно высказываются по поводу необходимости в лесу принцессы и все время пристают ко мне.

— И вы можете их видеть? — серьезно спросила девочка.

Я пристально посмотрела на нее. Фантазия — дело хорошее, и волшебное место на Козьем ручье в некоторой степени способствовало ее появлению, но — довольно!

— Нет, — ответил Том. — Они со мной не обедают. Может быть, они разговаривают только с принцессами? Но я знаю наверняка, что они повсюду. Они устраивают мне ад, когда я неправильно поступаю и не оказываю им достаточно уважения, например, выгоняют отсюда при помощи штормовых ливней, наводнений, молний и грома или насекомых…

Хил медленно и слабо улыбнулась:

— Они что, просто… в вашем воображении, да?

— Ну, ты знаешь, все зависит от точки зрения, — пожал плечами Том, — что реально, а что нет. То, что реально здесь, может оказаться нереальным в городе. Все зависит от того, с какой точки зрения это рассматривать.

Но Хилари не слушала. Она подошла к мольберту, стоящему в тени, и подняла ткань, которой была завешана работа.

— Вот это да! — воскликнула девочка. — Красиво. Кто это сделал?

Я подошла посмотреть. Том последовал за мной. Когда я приблизилась настолько, что можно было что-то разглядеть в сумраке, я тихо воскликнула от удивления и восторга. Это был акварельный рисунок оленя, очень похожего на того, что я видела в каноэ, и того, что лежал на капоте грузовичка у Пэмбертонского колледжа, рисунок был прост и утонченно красив.

Художник лишь вчерне набросал линии, как будто сухой кистью, и нанес очертания и тени широкими простыми мазками красок такого естественного чистого цвета, что казалось, они были рождены самой землей. Детали не были выписаны, но стройное тело, ноги и точеная голова выглядели настолько живо, что можно было почти уловить движение благородного животного и нервное подрагивание белого хвостика и живота.

Эффект движения и жизни был чрезвычайным и почти ощутимым на грубой кремовой бумаге. Рисунок одновременно казался и примитивным, и сложным, а степень умения и мастерства необычайной. Это изображение что-то напомнило мне, что-то ускользающе-знакомое дразнило мою память. И я вспомнила: рисунок мог сойти со стен огромных пещер Ласко во Франции.

— Это сделали вы? — спросила я, уже зная, что передо мной рисунок Тома.

— Да, — ответил он. — Все, что я убиваю, я стараюсь нарисовать, прежде чем съедаю. Таким образом, познаешь очень многое. Это как бы… сохраняет животное живым.

— Да, прекрасно, — произнесла я. — Вы очень талантливы. Но не проще ли по-настоящему оставить в живых животное?

— Да, но понимаете, тогда бы оно не было моим.

— А вы нарисуете мою лошадь? — проговорила Хилари. — На самом деле она не моя, но я езжу на ней чаще, чем другие. Или, — и я увидела, что дочка вспомнила безобразную сцену в доме Пэт Дэбни, и ее голос упал, — обычно ездила…

— Я не рисую лошадей, — ответил Том. — Слишком обыкновенные. Слишком… прирученные. Знаешь что? После ужина мы пойдем и посмотрим коз, и ты сможешь выбрать одну из них, и я нарисую ее для тебя. Коза — другое дело. Она стоит того, чтобы потратить на нее тюбик краски. Очень сложное, смышленое и полезное животное.