Когда они достигли центра, он остановился на мгновение, глядя вверх на динамики, я услышала, как игла поднялась с музыки Штрауса и опустилась на другую пластинку. Пауза, а затем — вызывающая дрожь мелодия на гитаре, пронизавшая все мое существо:

Лицо Хилари вспыхнуло пламенем радости, пламенем таким прекрасным, что я вынуждена была отвернуться, чтобы не расплакаться. Том протянул руки, девочка вплыла в его объятия, и они закружились в музыке.

Люди отодвинулись назад, как будто были заранее предупреждены: смуглый мужчина и девочка в голубом медленно кружились в вальсе нынешнего, и тем не менее другого, столетия. Под мерцающими знаменами, в таинственном сиянии длинных свечей, которые Том расставил по большой комнате, они казались двумя видениями, кружащимися в призрачном вальсе, окончившемся три столетия назад. Мартин Лонгстрит взял флейту, и серебряные звуки „Зеленых рукавов" зазвучали над музыкой Манчини. Том с поклоном отвел Хилари на место и протянул руну мне, и я, в свою очередь, была увлечена в хрустальный поток старинной музыки. Рука Тома лежала на моей талии так легко, что она ощущалась скорее как перемещение воздуха, нежели живое давление. Через подошвы туфель я не чувствовала пола. Если бы мне сказали, что в тот момент я была мертва или грезила, я бы не возражала.

— Тебе хорошо? — спросил Том, прикоснувшись губами к волосам на моем виске. Легкое дуновение его дыхания щекотало мне кожу.

— Я никогда не знала ничего подобного. У меня никогда не было такого дня рождения. Это настоящее волшебство. Мне кажется, я пьяна. Не давай мне больше этого зелья.

— Ты пила только яблочный сидр, — усмехнулся Том. — Сидр от Скретча. В нем нет ни капли алкоголя. Я хочу, чтобы ты была сегодня трезвой, моя очаровательница. Если ты пьяна, то не от этого напитка.

После танцев Том, Риз и Мартин пригласили гостей к длинному столу на козлах, поставленному на веранде над ручьем, где был сервирован пир из дичи. Душистая ночь, казалось, затаила дыхание. Том произнес небольшое странное благословение пище, какое мы слышали на День Благодарения. Теперь я понимала смысл его слов. Мы приступили к еде. Царственный теперь поросенок в хрустящей коричневой корочке, с гарниром из сочных яблок, груш и орехов, в венке, закрывающем его ужасные глаза, выглядел аппетитно, а не пугающе. Риз умело нарезал его, и большинство гостей, включая и Хилари, без колебаний отведали нежное мясо. Риз, я и некоторые другие ели индейку. На столе стояли огромные блюда картофеля и турнепса, молодой спаржи, лука-порея и каштанов, тарелки малюсеньких корюшек, чугунок тушеной оленины, корзинки грубого душистого хлеба. Вино без конца передавалось по кругу. За всем этим последовали глазированные фрукты и медовое печенье.

— Я думала, что обед протрезвит меня, — осовело проговорила Тиш, похлопывая по сильно затянутой талии. — А в конечном счете все, что он сделал, — это превратил меня в пьяную бабу с раздутым животом. Но, черт возьми, где-то я читала, что испускание газов и рыгание были у елизаветинцев знаками высокого одобрения.

— Я думаю, это было у арабов, — ответила я, слизывая с губ мед, — елизаветинцы бросали кости через плечо, или я ошибаюсь?

— Тогда это нужно сделать во что бы то ни стало, — заявила моя подруга и бросила обгрызанную белую реберную кость через плечо за перила веранды.

Мгновенно кости полетели, как шрапнель. Крики и одобрительные возгласы вознеслись в неподвижном воздухе ввысь к белой луне.

Том подошел ко мне:

— Как на среднеанглийском называется „сражение пищей"?

— Ты хочешь сказать, как по-среднеанглийски будет „свинья"? Твои гости вернулись на двадцать столетий назад за одну ночь.

— Тогда, может быть, начнем представление? — спросил Том и вышел на середину веранды.

— Леди и джентльмены, — прокричал он. — Лорды и миледи. Я приглашаю вас собраться в большом холле и занять свои места. И пусть начнется забава!

Мы заняли стулья и кресла, расставленные полукругом перед камином. Некоторые из нас шли не очень уверенно. Гвен Каррингтон клевала головой на плече Фиппса, а Чип был откровенно пьян: веки его прикрывали глаза наполовину, а гадкая улыбочка блуждала на розовых губах. Он положил руки на бюст Люси, она отпрянула от мужа и покраснела. Чип пожал плечами и с тем же намерением потянулся к Тиш. Я видела, как она что-то сказала ему тихим голосом и мило улыбнулась. Рука Чипа отдернулась. Толстяк тоже не переставал улыбаться, но его лицо потемнело и стало почти пурпурным. В ту ночь Чип прикладывал руки к каждой женщине, если она не являлась его кровной родственницей. Я подумала, возможен ли вечер, когда Чип не делает гадостей. Казалось, он был неспособен вести себя достойно в доме двоюродного брата.

Актеры поспешно скрылись в спальне Тома, чтобы приготовиться к представлению, а сам хозяин дома продемонстрировал великолепный номер жонглирования с Эрлом. Старый жирный енот появился в золотом ошейнике и небольшой серой шляпе, какие бывают в подарочных шляпных коробках. Своим нарядом он, казалось, необычайно гордился, и гости ревели от восторга, когда он приковылял из кухни на негромкий свист Тома. Енот подскакивал на толстых ножках, я видела это и раньше, но сегодня создавалось впечатление, что он раскланивается перед публикой. Смех, свист и аплодисменты наполнили комнату. Эрл пересек гостиную, радостно обнял Хилари и вернулся в центр импровизированной сцены, где его ждал хозяин, держа в руках три гладких яблока. Том начал жонглировать ими с серьезным видом, хмурясь от сосредоточенности, а Эрл кружил вокруг него, подпрыгивал и кивал головой. Время от времени Том бросал яблоко Эрлу, а тот стрекотал, нюхал плод и начинал удаляться, но только раздавался свист, енот поспешно возвращался, придерживая яблоко лапкой около плеча, отдавал его Тому, и жонглирование возобновлялось.

Это был чудесный и в то же время простой номер. Том и Эрл раскланялись, а мы начали топать ногами, хлопать в ладоши и кричать. Эрл выкатился из комнаты, а Том сел рядом со мной, пот катился с его лба и пропадал в бороде.

— Это было невероятно, — сказала я. — Сколько времени ушло, чтобы научить Эрла?

— Около двух недель и двух тысяч яблок, — усмехнулся Том. — С сыром получалось лучше, но мне пришлось заменить другим продуктом: Эрл сыр тут же съедал.

А затем мы увидели пьесу. В отличие от жонглирования она не была простой. Она соответствовала времени, была безукоризненной по стилю, богато и добросовестно поставлена и сыграна с настроением и в хорошей манере, даже с некоторым профессионализмом. Я больше никогда, наверно, не увижу ничего подобного. Думаю, что и другие зрители тоже. Пьеса повествовала о приезде в Пэмбертон мамы и дочери — меня и Хилари, об ухаживании Тома, о воображаемой свадьбе и последующей эксцентричной и сопровождающейся грубыми удовольствиями жизни с диким человеком с Козьего ручья. Она была непристойной, смешной, лирической, нежной, ошеломляющей, подлинным проявлением изобретательности. Хилари была просто восхищена ею. Девочка сидела на коленях у Скретча на полу около камина, вытянув длинные ноги, сверкая глазами и явно понимая в пьесе больше, чем мне бы хотелось. Сам Скретч улыбался и кивал головой, будто комедия елизаветинских времен была обычным явлением в его жизни. Я смеялась, аплодировала, иногда краснела, но чаще всего искренне удивлялась этому смуглому, вертящемуся, мечущемуся мужчине в шелках, который читал Фолкнера и убивал оленей в соответствии с ритуалом, рассказывал студентам о Конраде Айкене и Дилане Томасе и танцевал голым в лунном свете, мазался кровью, написал и поставил пьесу такого ошеломляющего размера и почти буквально поклонялся дубу. Я не могла понять его, не могла найти верный путь для понимания. В середине пьесы я догадалась, что наряду с тем, что это была вдохновенная пародия, она в некотором роде содержала и предложение. Я не удивилась и не сомневалась, каким будет мой ответ. Но под сверкающей внешней стороной ночи какое-то мрачное предчувствие ожидало, чтобы на него обратили внимание, как на собаку, вымаливающую подачку. Я знала, что для Тома Дэбни не могло быть никаких правил, никаких условий взамен любви к нему, никаких стандартов жизни на Козьем ручье.