Стоявший невдалеке японец все еще продолжал целиться, ожидая, когда квартирмейстер поднимется из-за прикрытия.

— Врешь! Не твоя возьмет! — бешено воскликнул Бухарев, укладывая его выстрелом.

Алексей Осинин оттого, что болела раненая нога и сверлило в контуженном ухе, с выходом на палубу несколько замешкался. Ему сейчас очень хотелось жить. Жизнь была слишком заманчива, слишком хороша, и Осинин никак не мог согласиться, что она исчезнет, растворившись в вонючем дыме японских снарядов.

Как только он вышел на палубу, прямо в лицо ему блеснул огонь. Потом в глаза бросился маленький японец в короткой, до поясницы, хлопчатобумажной кофте цвета хаки, с воротником собачьего меха, с металлическими застежками, поднятым до ушей. Враг стоял, прислонившись спиной к исковерканному борту со сбитыми поручнями, и, почти не целясь, стрелял из револьвера, должно быть, для большего устрашения русских и для собственного успокоения.

Осинин понял: пришло время действовать. К сердцу его подкатывал зловещий холодок. Рядом с собой он увидел Бухарева. Движения квартирмейстера стали вдруг неуклюжими, мешковатыми; выплюнув сгусток крови, он отступил за прикрытие, которое неосторожно покинул в азарте боя.

— Кажись, помираю я, Алексей. Одолевают япошки… Скажи Василию Новикову, чтобы кингстоны открыл. Нельзя отдавать врагу «Стерегущего», — тихим, но твердым голосом произнес Бухарев и навсегда смолк, свалившись боком на палубу.

Осинин уставился на собачий воротник ненавидящими глазами, собираясь выстрелить.

— Погоди! — услышал он за собою. И тут же словно кто-то всхлипнул протяжно и горько, как отплакавшийся ребенок.

Осинин повернулся, не сразу признал шедшего ему в затылок матроса: бескозырка свалилась, по всему лицу струилась кровь, волосы слиплись. Внезапно, припав на колено, матрос прицелился, выстрелил, громко вскрикнул: «Припечатано!» И только по обычному словцу Осинин узнал Гаврилюка.

Револьвер японца выпал из простреленной руки, но сам стрелок не свалился.

— Упрямый черт! — пришел в бешенство Осинин, в свою очередь стреляя в него, и удовлетворенно тряхнул головой, когда тот скатился за борт.

На корму, где на «Стерегущего» с борта лезла новая партия врагов, Осинин пошел напрямик, стреляя налево и направо. Из-за сбитой первой трубы на него неожиданно бросился тщедушный офицер, взъерошенный, как озлобившаяся собака. Офицер, нелепо подскакивавший кверху с обнаженной саблей в руках, казался каким-то ненастоящим. Широко раскрывая рот с реденькими жесткими усами над вывороченными, мясистыми, почти лиловыми губами, он угрожающе и дико что-то кричал.

Осинин, вобрав голову в плечи, пошел на офицера, на ходу перехватывая винтовку. Как на учении, наставился штыком на противника, примерился глазами, куда колоть… Прошло несколько мгновений, сердце отстучало несколько ударов… Офицер взмахнул и ударил саблей, но она с лязгом скользнула по дулу винтовки и не отбила его. Офицер опять что-то крикнул, тараща глаза, налитые злобой, и в тот же миг трехгранное жало русского штыка проникло в его сердце.

— Припечатано! — яростно выдохнул Осинин, подражая поговорке Гаврилюка. С силою откидываясь назад, он пытался вытащить штык и не мог: в ноге невыносимо заныла рана, рука онемела, налилась огнем. Осинин даже зубами заскрипел от страшной боли.

Неожиданный огонь выстрела, произведенного в упор, опалил ему лицо. Не выпуская из рук винтовки, Осинин порывисто запрокинулся навзничь. Штык оторвался от японца. Упершийся во что-то приклад на мгновение поддержал Осинина… Качнувшись вперед и снова назад вместе с солнцем, скользнувшим в глазах выщербленным и черным, как при затмении, диском, кочегар грудью рухнул на палубу. Пришел в себя от раздражающего запаха: палуба пахла кровью. На корме стоял сплошной рев, это подбадривали себя японцы. Слабеющими руками Осинин снова поднял винтовку. Зрение уже изменяло ему, он не различал отдельных людей. Наседавшие враги казались сплошной черной стеной, из которой то и дело вырывались язычки пламени. Он тушил их выстрелами…

Ливицкий тем временем постепенно приходил в себя. Боль, сжимавшая голову клещами, потихоньку стихала, рассеивался стоявший перед глазами туман. Возвращалось то состояние, когда не ощущая физических страданий, чувствуешь себя здоровым.

«Живем, — удовлетворенно подумал старший минер, — можно и курнуть».

Но кисет в суматохе боя потерялся, и Ливицкий смачно выругался. Неподалеку от него лежал японский офицер с колотыми ранами. Он тяжело дышал, непрерывные судороги сводили в сторону его исковерканный рот с крупными желтыми зубами. В его направленных на минера ненавидящих глазах ясно читалось желание убить русского. Ливицкий несколько мгновений смотрел на него с чувством разгоравшегося гнева, потом с усилием отвернулся в сторону: не пришибить бы гада из-за своего горячего, справедливого матросского сердца. Уйти подальше от греха, хотя бы и оправданного. Еще злые люди скажут, что добил врага раненого. И Ливицкий поспешно отодвинулся от ставшего вдруг безразличным человека в чужой военной форме.

Сделав по палубе несколько шагов, минер вдруг вспомнил о главном. Ведь он же условился с Тонким, что будет защищать нос, а тот — корму «Стерегущего». А что вышло? Корабль кишмя кишит япошатами, а он, Ливицкий, зыркает глазами по сторонам, где бы куревом раздобыться.

Нет, медлить было больше нельзя. «Уничтожить японца — уничтожить смерть», — подсказывал ему разум.

Ливицкий двинулся вперед, и сразу все определилось. На палубе были еще живые, сражавшиеся русские. Совсем рядом в нелепой позе — не то сидя на корточках, не то полулежа на локтях — стрелял кочегар Рогулин. Когда Ливицкий обходил его, их взгляды встретились. В глазах Рогулина он увидел азарт боя, неистовый блеск решимости. У труб в таких же полулежачих позах притаились Сапожников и другие матросы.

— Чего разлеглись, ребята? — окликнул он их. — Вставайте!

Они быстро стали подниматься, черные от копоти, опьяневшие от кислых пороховых газов, забрызганные кровью. Ливицкий понял, что люди собрались в победный путь. Он никогда в жизни не ходил впереди людей, ведя их за собой на смерть, но ему казалось, если это случится, он крикнет им, как седоусый казачий атаман: «А ну хлопцы, за мной!»

Так он и крикнул. Вытянувшись во весь рост, он шагал, прижимая к боку винтовку, далеко вынося ее штык. Он колол и стрелял, желая быть примером для других.

Это поняли и японцы. Их пули рассекли ему грудь и щеку. Он упал, обливаясь кровью и хрипя. Японский боцман, быстро присев около него на корточки, ударил старшего минера по голове абордажным топором, но и сам уже встать не мог: набежавший Хасанов раздробил ему череп прикладом.

Тесная кучка русских и японцев сбилась вместе. Над головами поднимались и опускались приклады и сабли. Слышались отрывистые возгласы и глухие удары, будто кого-то втаптывали в землю, а тот сопротивлялся и протяжно стонал.

Предоставив сгрудившихся людей своей судьбе и обойдя труп Ливицкого, японский офицер с поднятым в руке револьвером попытался пробраться на середину «Стерегущего», но путь ему преградил Хасанов. Краткую долю секунды смотрели они друг другу в глаза. Грозным был этот миг. Знать, смерть свою увидел японец, видно, понял, что развороченный трюмный вентилятор станет его могилой. Закричав дико и пронзительно, взмахнул он револьвером, но выстрелить не успел: по самую шейку вонзил в него штык Хасанов.

На выручку своему офицеру кинулись морские пехотинцы. Верным русским штыком хотел отбиваться от них старшина, но простреленные руки не повиновались.

Слезы поползли по его лицу, когда он понял бессилие рук своих, но это была лишь мгновенная вспышка слабости.

Ударом ноги сшиб Хасанов японца и бил его каблуками, пока горячая пуля не вывела его самого из строя навсегда.

Отступая от наседавшего с обеих сторон врага, горсточка израненных моряков скрылась в офицерской кают-компании; шесть человек во главе с Василием Новиковым заперлись в машинном отделении.