«Кассуми» первый пустил мину в «Аскольда». Она шла в корму. Стоявший у флага часовой ясно видел, как она прошла под кормою саженях в двух.
— Вижу! — предостерегающе крикнул он, давая тревожный свисток.
Офицеры на мостике уже сами увидели красные взблески минных выстрелов и разглядели в темной ночной воде светящиеся полоски мин, быстро двигающихся в разных направлениях к русским кораблям.
— Да это не шутка! — встревоженно воскликнул Грамматчиков. — Это японцы!
В том, что это действительно были японцы, сейчас уже ни у кого не оставалось сомнений. Хотя выпустивший торпеду миноносец был до странности похож своими очертаниями на русский, зоркие глаза сигнальщиков рассмотрели у него на носу нерусские буквы. Затем, когда миноносец, повернув после выстрела, стал уходить, с него понеслись крики «банзай».
Тогда, стараясь сохранить хладнокровие, Грамматчиков отдал приказ стрелять по вражеским кораблям.
Но энергично начатый огонь пришлось прекратить через несколько минут.
Прямо на «Аскольд» надвигалась темная громада без огней. С нее отчетливо слышались звонки машинного телеграфа, резкие выкрики команды на русском языке. При пляшущем свете прожекторов в громаде узнали «Цесаревича». Сразу было видно, что у броненосца поврежден руль и что он управляется машинами. С «Аскольда» молчаливо и напряженно смотрели на медленные, затрудненные движения «Цесаревича», имевшего огромный крен. Казалось, корабль вот-вот перевернется, и все взволнованно ожидали момента, когда это произойдет.
Грамматчиков решил немедленно идти на помощь подорванному броненосцу. Стали сниматься с якоря. С томительной медленностью выходил из воды тяжелый якорь, когда японцы вновь торпедировали «Аскольд».
Мина скользнула вдоль правого борта «Аскольда» саженях в четырех от него и прошла под носом крейсера. На «Аскольде» раздалось громкое, восторженное «ура!». В то же время на глазах у всего экипажа стал выравниваться «Цесаревич».
— Должно быть, Федоров затопил отсеки и носовые коридоры, — вслух предположил Грамматчиков. — А все-таки давайте готовить вельботы на всякий случай.
Глава 8
ИНЖЕНЕР АНАСТАСОВ
Принять миноносцы в том виде, как предлагали заправилы Невского завода, инженер Анастасов не мог. Явившись к капитану первого ранга Яковлеву, командиру броненосца «Петропавловск», председателю комиссии по приемке миноносцев, молодой механик возмущенно заявил, что лучше пойдет в дисциплинарный батальон, чем подпишет акт о приемке того, что прибыло в Порт-Артур.
— Миноносцы, — угрюмо пояснил Анастасов, — двух категорий. Более крупные, как видно английской постройки, привезены из Кронштадта. Вторые, так называемые русские, постройки Альберта и Гиппиуса, доставлены из Петербурга. Но те и другие — позор для военной промышленности: испорчены котлы, текут трубки. Из четырнадцати миноносцев Невского завода два — просто железный лом. Удастся ли что-нибудь собрать из остальных, соответствуют ли они кондициям, сказать невозможно, так как чертежи отсутствуют.
По предложению председателя комиссии наместник распорядился послать инженер-механика Анастасова в Петербург для получения в Адмиралтействе чертежей и проверки кондиций. За два дня до отъезда Владимир Спиридонович получил от матери письмо, из которого он узнал ее новый адрес в столице.
«Голубчик мой милый, — писала мать. — Я снова в Петербурге, но уже одна; не знаю, надолго ли?.. С другими сейчас „брожу вдоль улиц шумных и в храм многолюдный вхожу“. И мне кажется, что пришло время исповедаться. А если не писать так парадно, то просто всплакнуть на жизнь. Но, может быть, это и лишнее: ведь ты начинаешь жизнь, а не я. Моя жизнь вся в прошлом. Вспоминаю ее в свои шестнадцать лет, когда я не ходила, а „шествовала“ с гордо поднятой головой по этим же самым улицам. Я шла по Невскому проспекту, по Литейному, по Екатерининскому каналу, шла уверенно, с развевающимися косами, словно на этих плохо мощенных улицах с пышными названиями меня ожидал трон. И разве думала я тогда, что в мире есть пароход, называющийся „Сперанца“, который надолго убьет во мне надежду на всякое счастье, несмотря на любовь к тебе, моему Вовочке?..»
Да, двадцать лет назад инженер Анастасов, тогда просто Вовочка, жил вместе с ней в приморском городке Очакове. Хотя мама и говорила, что их семья состоит из трех человек, на самом деле во всем мире их было только двое: мама и он. Вместо третьего — папы — была только фотографическая карточка. С нее на Вовочку смотрел молодой человек в форме моряка коммерческого флота, как будто знакомый и незнакомый. У моряка красивое, гордое лицо с подкрученными кверху усами, со строгим даже на портрете взглядом слегка прищуренных глаз, устремленных вдаль. Фуражка с гербом плотно, по-морскому надвинута на лоб, от этого вид у отца суровый, решительный.
Мать рассказывала Вовочке, что его папа был помощником капитана на пароходе Добровольного флота и утонул в каком-то Малаккском проливе около Сингапура, спасая гибнувших женщин с разбитой пироги, которую потопил английский пароход «Фули». Англичане не пожелали спасать туземцев, и это пришлось делать русским. О подвиге отца писали немецкие и французские газеты, и сама английская королева Виктория прислала вдове моряка двадцать пять фунтов стерлингов, вместо которых ей выдали в государственном банке, на Екатерининском канале, двести пятьдесят рублей золотом.
— Смотри, смотри — это герой, — говорила мама, снимая со стены папину фотографию. Целуя ее, горько плакала. Папа глядел на них со своей карточки невозмутимо, словно то, что говорилось о нем, никак его не касалось. Он стоял на командирском мостике, на поручнях которого висели спасательные круги с надписями: по-русски — «Надежда» и латинскими буквами — «SPERANZA», что по-русски означало тоже «надежда».
Потом как-то случилось, что Володю взяли в пансион, в Симферопольскую гимназию, а маме нужно было обязательно ехать в Курск. По дороге туда она завезла его в Симферополь. Ехали по Черному морю. На минутку остановились в Одессе. А потом пароход «Пушкин» шесть часов стоял в Евпатории. И, прижимаясь к маме, лежавшей с края нар третьего класса, Володя всячески сдерживал себя, чтобы не разрыдаться.
— Уедем, мамусенька, из этой Евпатории в море, — шептал он с мольбою. — Знаешь, какое оно? Кругом. А мы в море на «Надежде» посредине. И «Надежда» — наш дом, и там твоя плиточка, и ты делаешь на ней что хочешь: крымские чебуреки или очаковскую камбалу.
Мама заплакала, потом, улыбнувшись сквозь слезы, сказала, что обязательно возьмет Володю на каникулы на следующую пасху, а если разживется деньгами, то и в это рождество, до которого уже совсем близко. Чтобы убедиться в этом, Володя сам может взять календарь и каждый раз, как прошел день, сейчас же вычеркнуть его. Красным карандашом: чирк — и готово.
Володя лег около мамы. Она подвинулась и обняла его. Они заснули обнявшись. Володя слышал у самого своего уха ее горячее дыхание. Он чувствовал себя снова счастливым, и то, что будет завтра, перестало казаться страшным.
Поезд, с которым мама должна была ехать в Курск, уходил из Симферополя точно в три десять, минута в минуту. Пора было собираться.
— Гимназистик ты мой, гимназистик, — со странным дрожанием звучал мамин голос, пока она вынимала из саквояжа и оделяла Володю прощальными очаковскими гостинцами. Варенье из абрикосов в пузатенькой баночке, рябиновая пастила в плоской полосатой коробочке казались родными, домодельными, и не замечалось, что на лакомствах были этикетки эйнемовских фабрик: Москва — Симферополь. Мама избегала взгляда Володи. Он тоже понимал, что им нельзя сейчас встретиться глазами, иначе оба расплачутся, и внимательно рассматривал нарисованные на этикетках гроздья винограда, ломтики лимонов, золотые медали и надпись славянской вязью: «Поставщик двора его императорского величества».
Внезапно оторвав от гостинца взгляд, Володя уловил на себе пытливые взоры опечаленных маминых глаз, в которых стыли слезинки, и мужественно улыбнулся.