Валентина почти каждый день ездила в Ровное, в больницу к Семену, возила ему «домашнего поснидать». Сегодня она тоже «моталась» к нему со своим животом по сумасшедшей дороге на грузовике, каменные рессоры которого способны вытрясти душу из здорового человека.

— Сама уж не знаю, как на тот грузовик попала. Бегу и думаю: на этот не попаду, домой уже не вернусь, придется идти в больницу. Врачиха меня и так не пускала. Считает, что я сегодня должна лечь, а я считаю — в понедельник. И нельзя мне сегодня: свекрови ничего не приготовила, в хате не прибрано. Ой, да что там! Как влезла в кузов, сама не знаю. А влезла, уцепилась за кабину — и пронеси господи, внизу живота тяжело, вот-вот что-то оторвется. Не дай, думаю, на дороге родить! Врачиха же мне говорила: «Вы же культурный человек!»

— Так, стоя в кузове, и ехала? — поразился я. — Кто ж там в кабине сидел, что тебя в кузов пустили?

— Так сидя при такой тряске было бы хуже. А на ногах прочнее… Тебе Семен привет передавал.

— Галину Петровну ты в Ровном не встретила? — спросил я. — Она бы тебе поездила!

— Ой, да что там! — сказала Валентина.

Ночью я проснулся от страха. От самого страшного, непонятного ночного страха. В хате спертая тишина, и сама хата куда-то плывет, покачиваясь в спертой ночной тишине. Настороженным слухом улавливаю какие-то потрескивания, шорохи и даже затаенное молчание, притаившееся в дальнем углу. Потом все медленно расходится по своим местам: чернота полузадернутого над моей кроватью полога, темнота поднявшегося до нормального уровня потолка. Хата, а вместе с ней и моя кровать уже не плывут в тишине. Да и не такая уж тишина за стенами хаты — по ставням сечет дождь. И кто-то на улице, отворив ставню, опять — вот что меня разбудило! — требовательно стучит по стеклу.

В соседней комнате шевельнулись на кровати, и дед совсем не сонным голосом сказал:

— Поди глянь.

Хозяйка с готовностью спустила ноги с кровати, шаркнула стоптанными галошами и молча пошла к дверям.

Щелкнула щеколда, шаркая галошами, вошла хозяйка и кто-то за нею, мелко потопавший у порожка, шуршащий плащом. И по тому, как этот кто-то шуршал плащом, облегченно вздыхал и топтался у порожка, сбивая с резиновых сапог грязь, было понятно, какой на улице дождь и как этот кто-то намок и как спешил.

— Это Катя, — сказала хозяйка (Катя — Валентинина соседка). — У Вали началось…

В хозяйской комнате помолчали, а потом заговорила Катя, и по тому, как она поеживалась, тоже было понятно, какой сильный дождь на дворе и как Катя рада, что она все-таки пришла и сделала свое дело.

— Собака у вас скаженна, — говорила Катя. — Я, як шла, веточкой запаслась, а она ветки не боится. Я раз стукнула в окно, а вы не чуете, я второй.

О том, что у Валентины началось, она сказала хозяйке еще во дворе, а теперь тараторила о том, как шла, как боялась темноты, о том, что воды в речке прибавилось, а хозяева все не перебивали ее и не перебивали. И не было слышно, чтобы они собирались вставать, и света они не зажигали. И ко мне медленно начал возвращаться страх, который разбудил меня.

— А Валентина, як чувствовала, с вечера сказала мне: «Ты до меня заглядай…» Я и заглянула. И побигла до бабки Иванчихи, а потом до вас. Еще хотела Кольку-фелшара покликать, да подумала — Иванчиха лучше. А вы как решите?..

— Пойдешь ты, отец? — сказала хозяйка. — Мабудь, надо будет в колхозе лошадь або машину, а бабе як же? Там таке страшне…

Под дедом всхлипнула кровать, он виновато прокашлялся.

— Не, — сказал он, — то бабье, не мужичье дило. А везти — куда везти по такой штурме?

Тут хозяйка заговорила торопливо, убеждающе:

— Не гоже, як мать при дочке, не к доброму…

Хозяин и хозяйка долго молчали, и только Катя все рассказывала и рассказывала радостно и возбужденно, как она беспокоилась, не могла уснуть, как пришла в хату к Валентине, а Валина свекровь — «яка с нее польза?» — собралась вставать с кровати, идти звать соседей. А Валя сама с вечера и воды на печку поставила, и тряпок белых наготовила.

Наконец хозяйка зажгла лампу, стала собираться. Теперь она заторопилась, забеспокоилась, засыпала Катю вопросами — видно, решилась. Даже уверенность в ее голосе появилась:

— Ничего, бог даст. Я без больницы пять раз рожала.

Она дунула на лампу, и женщины вышли из хаты. Слышно было, как хозяйка крикнула, отгоняя Дамку, и все стихло. Только дождь продолжал хлестать по ставням. Дед Гришка осторожно ворохнулся у себя на кровати и затих. Спит он с посапыванием, с прихрапом, а тут тишина. Я тоже не мог заснуть. Лишь закрою глаза, лишь дрема ко мне подберется, и опять в дальнем углу и в соседней комнате, где беззвучно лежит дед Гришка, в шорохах и потрескивании, в спертом ночном воздухе рождается что-то настороженно большое и страшное.

Так я и пролежал до света. А на рассвете стал ожидать — сейчас войдет хозяйка и заголосит: «На кого ж ты нас, доченька, покинула?!» Обязательно заголосит…

Я не дождался хозяйки — заснул. А когда проснулся, хозяйка уже возилась у печки, гремела крышкой от кастрюли, ходила от печки к столу. Деда Гришки в хате не было. Значит, все ночные предчувствия — ерунда. Все в порядке. Все-таки еще со страхом я спросил:

— Как Валя?

Оказалось, почти в порядке. Хозяйка ушла от Валентины, когда ребенок, девочка, благополучно родился. Правда — «то женске дило», — послед еще не вышел, но у Валентины Колька-фельдшер и бабка Иванчиха, так что все будет хорошо.

— А она не просила, чтобы ее в больницу отвезли?

— Просилась. Да там, Андрий, таке страшне робылось: и дождь, и витер. И не темно, а аж черно… А я кажу: «Валя, я пять раз без больницы рожала…»

По обязанности просветителя я напомнил ей, что из пятерых у нее в живых только двое, а в городе дети хоть и болеют, а не умирают. Потом я вяло позавтракал — никак не мог прийти в себя — и пошел в школу проверять тетради. Собственно, проверить тетради я мог и дома, но в школе все-таки лучше. Туда дорога длинная, кого-нибудь в центре увижу, зайду в правление — там всегда кто-нибудь курит, в шахматы играет — время и пройдет. А в школе приемник, и, может, девчата подойдут. Саша и Мария.

За школьными ключами пришлось идти к директору. Он, конечно, был недоволен, но я ему приготовил сюрприз:

— Валентина Григорьевна родила. Девочку.

— Да? — сказал директор. Он не любил Валентину — она был подругой Галины Петровны.

Ключи он мне все-таки дал. Долго ходил за ними — я ожидал его на улице, — потом широко открыл дверь, высунулся под моросящий дождик, посмотрел поверх моей головы направо, налево и, не глядя на меня, протянул ключи:

— Андрей Николаевич, приемник не включайте. Значит, что? Не включайте. Я не разрешаю.

И не ожидая ответа, закрыл дверь. Только я и видел его подтяжки на белой нижней рубахе и сенаторски благородную белую шевелюру. Никогда еще он не решался так со мной разговаривать.

В учительской я первым делом включил приемник и пустил его на полную мощность. Когда я вращал регулятор, пальцы мои дрожали. И все во мне дрожало, и я никак не мог унять эту дрожь. Вот оно как сказывалось — долгая зима, отсидки в хате во время буранов, ссора с Зиной! Директор явился почти сразу. На свою нижнюю рубашку он успел накинуть только пальто. У него был такой вид, словно жена ему кричала: «Оденься!», а он яростно отмахивался. Фуражка сидела на нем косо — не было времени поправить. Распахнув дверь, он не проплыл мимо меня беззвучной тенью, а ринулся прямо к приемнику. Один шаг, второй… и я перехватил его руку, протянутую к выключателю. Как он испугался! Не сразу, а когда понял, что я сильней и разозлен так же, как он! Он отскочил к двери:

— Неподчинение! Хулиганить! Завтра же здесь будет комиссия! И в райком партии… Там уж знают тебя, успел себя показать!