Хрест кивнул в знак согласия.

— В ночь убийства, — сказал я, пытаясь вернуть их к предмету разговора. — Вы были отброшены в сторону, спасены по слову Магна, а затем вы скрылись. Убежали во тьму без криков и воплей о помощи — не отрицайте, у меня есть свидетель, готовый в этом поклясться.

Феликс покачал головой.

— Не знаю, какой там имеется у тебя свидетель, но мы не убегали. Не совсем так. Мы отбежали вниз по улице на какое-то расстояние и остановились. Хрест хотел было бежать дальше, но я его удержал.

Хрест выглядел удрученным.

— Это правда.

— Мы стояли в темноте и смотрели, как его убивают. Что это был за человек! Превосходный римлянин! Рабу нельзя и желать лучшего хозяина. Ни разу за тридцать лет он меня не ударил, ни разу! Много рабов может этим похвастаться?

— Жуткое зрелище, — вздохнул Хрест; его пухлые плечи тряслись мелкой дрожью. — Никогда не забуду, как выгибалось его тело, когда они погружали в него кинжалы. Не забуду, как хлестала фонтаном кровь. В тот миг я подумал, что должен прибежать назад, броситься на мостовую рядом с ним и сказать: «Возьмите и мою жизнь!» Я тогда так и сказал, помнишь, Феликс?

— Ну…

— Ты не помнишь? Я сказал тебе: «Мы теперь люди конченые. Все уже никогда не будет, как раньше». Вспоминаешь? И разве я был не прав? — Он тихонько заплакал.

Феликс скорчил постную мину и тронул друга за руку, пожимая плечами, словно хотел показать, что собственная чуткость удивляет его самого.

— Это правда. Я помню, ты так и сказал. Ах, это было ужасно — видеть его убийство от начала и до конца. Когда стало ясно, что хозяин мертв и надежды больше нет, мы повернулись и понеслись к дому. Мы послали носилки за его телом, и на следующее утро я отправил гонца в Америю.

Вдруг он нахмурился.

— В чем дело? — спросил я.

— Я только сейчас вспомнил. Кое-что чудное. Это показалось мне чудным еще тогда, а сейчас кажется еще чудней. Когда они сделали свое дело — когда не могло оставаться сомнений в том, что бедный хозяин мертв, — бородатый стал отрезать ему голову.

— Что?

— Схватил его за волосы и запрокинул ему голову, а потом начал перерезать ему глотку очень длинным, очень большим ножом. Точно мясник, который всю жизнь только этим и занимался. Магн сначала этого не заметил: он шарил глазами по окнам, так мне кажется. Но потом он оглянулся и заорал, чтобы тот немедленно прекратил! Оттолкнул и съездил ему прямо по роже. Ему даже пришлось привстать на носки.

— Съездил по роже Рыжебородому, когда тот перерезал горло трупу? По-моему, это слишком большая глупость, чтобы я мог в нее поверить.

Феликс покачал головой.

— Ты не знаешь Магна, если думаешь, что это его остановило бы. Когда он выходит из себя, он отколошматит самого Плутона и плюнет ему в глаза. Его наемный приятель знал Магна достаточно хорошо и не решился вернуть ему оплеуху. Но почему, как ты думаешь, он хотел это сделать? Я имею в виду, зачем ему понадобилась голова хозяина?

— Привычка, — ответил я. — Так поступала их братия во время проскрипций. Они отсекали головы, чтобы истребовать вознаграждение от государства. Рыжебородый был мастером своего дела и настолько привык отрезать головы своих жертв, что не задумываясь поступил так же и с Секстом Росцием.

— Но почему Магн его остановил? Он-то о чем беспокоился? — Это был Тирон, в свете лампы казавшийся повзрослевшим и умудренным. — Ведь они так и объявили, что Секст Росций проскрибирован. Так почему бы не отрезать голову?

Все трое уставились на меня.

— Потому что — я не знаю почему. Потому что Магн хотел, чтобы это выглядело как убийство, а не как проскрипция? Хотел, чтобы все приписали грабителям, а не наемным убийцам? Да, потому что к тому времени они еще не решили, воспользоваться ли им историей о проскрипциях, и к тому же они еще не замышляли обвинить Секста Росция-младшего в отцеубийстве… — Когда я произносил эти слова, мне они казались осмысленными, и на мгновение я подумал, что мне открылась истина. Потом смысл задрожал и погас, словно один из нас набрал воздуха и задул лампу. — Не знаю.

— Как бы то ни было, я не понимаю, к чему все эти вопросы, — угрюмо сказал Тирон. — Мы давно все это узнали от немого мальчика.

— Малыша Эко вряд ли сочтут правомочным свидетелем. А его мать никогда не даст показаний.

— Но что насчет Феликса или Хреста? Ни тот ни другой не могут выступить свидетелями, если только… — Тирон осекся.

— Если только что? — Не искушенный в законах Хрест выглядел приободрившимся. До моего прихода они ничего не знали даже о суде над Секстом Росцием. Непривычная мысль о том, что он может дать показания в суде, казалось, воодушевила Хреста. Раб адвоката Тирон не был столь наивен.

— Если только, — сказал я, — на это согласится ваш новый хозяин. И насколько я понимаю, Хрисогон ни за что этого не допустит, так что хватит об этом, — сказал я, зная, что на этом ничего не закончится. Утром я попрошу Руфа приготовить официальный запрос суда к Хрисогону с требованием предоставить рабов для дачи показаний. Он, конечно, вправе отказаться, но как будет выглядеть его отказ? Возможно, Цицерон проявит все свое искусство и вынудит его предъявить Феликса и Хреста суду. В конце концов, они не видели лица убийц, и Хрисогон может не подозревать, что же им на самом деле известно. И какое оправдание приведет Хрисогон, отказываясь выдать свидетелей? Объявит, что ему хочется скрыть свое соучастие?

Допустим, он подчинится и выдаст их суду. Что тогда? Премудрое римское право гласит: всякий раб, дающий показания, подлежит пытке. Показания, предоставленные рабом без принуждения, не имеют силы; только пытка — подходящей оселок чистосердечия. Как это будет происходить? Я представил себе, как тучного Хреста подвешивают на цепь к потолку, и палач прижигает ему ягодицы раскаленным железом; изможденного, хрупкого Феликса привязывают к стулу и зажимают его руку в тиски.

— И после этого, — сказал я, чтобы переменить тему, — вы отправились служить сыну хозяина в Америю?

— Не сразу, — объяснил Феликс. — И мы никогда не служили молодому Сексту Росцию. Мы оставались в доме рядом с Цирком Фламиния, вели хозяйство, заботились о неотложных делах, помогали управляющему. Мы не поехали в Америю даже на похороны хозяина. А потом в один прекрасный день у дверей появился Магн и заявил, что дом, а стало быть, и мы принадлежим ему. Об этом говорилось в бумагах, которые он принес с собой. И что мы могли сделать?

Как раз начинались холода, — сказал Хрест, — но можно было подумать, что лето в самом разгаре, так повел себя Магн. Ох, старый хозяин жил широко и любил развлекаться, на этот счет не ошибайтесь, но он-то знал, что каждому пороку — свое место: кутить полагается в трактире, обхаживать мальчиков — в банях, блудить — в публичном доме, а не у себя, и каждая вечеринка должна иметь начало и конец. Но при Магне здесь разыгралась нескончаемая, постоянная оргия, время от времени прерываемая потасовками. Дом провонял гладиаторами и бандитами, а в некоторые вечера он даже брал плату за вход. Это была настоящая мука: какой только сброд здесь не перебывал, оскверняя память покойного хозяина.

— А потом случился пожар, — с кислой миной продолжил Феликс. — Ну да, можно ли ожидать чего другого, если в доме постоянная пьянка и все вверх дном? Пламя занялось на кухне, а потом охватило крышу. Магн был настолько пьян, что едва держался на ногах; он не переставал хохотать, глазея на огонь, — я даже видел, что он упал от хохота. Но это не значит, что он повел себя милостиво. Он заставлял нас бегать в дом и выносить ценные вещи, угрожая выпороть, если мы откажемся. Двое рабов там и погибли: Магн погнал их за своими любимыми тапочками, и они не сумели выбраться наружу. Теперь ты понимаешь, как мы его боялись, если предпочитали лезть в огонь, лишь бы не навлечь на себя его гнев. Надо думать, что жизнь у Секста Росция всех нас избаловала.

— Ну а затем, — сказал Хрест, подавшись вперед, — нас погрузили на повозки и повезли в Америю, на край, можно сказать, света. И вот мы оказываемся в большом доме и должны прислуживать Капитону и его бабе. Как говорится, из огня да в полымя. Ночью невозможно уснуть: так они орут друг на друга. Эта баба сумасшедшая, поверь мне. Не взбалмошная, как Цецилия Метелла, но самая настоящая буйнопомешанная. Посреди ночи меня вызывают к ней в комнату и велят пересчитать волоски в ее гребне, а потом отделить седые волосы от черных. Она требовала, чтобы в расходные книги заносился каждый выпавший из ее головы волосок! И конечно, этим нельзя было заниматься в другое время, кроме как среди ночи, когда Капитон спал в своей комнате, а она сидела перед зеркалом и разглядывала свое лицо. Думаю, что потом она заставила бы меня пересчитать ее морщинки.