Вот эта поразительная сцена:

"В подвале тесно, негде повернуться. Двое представителей политотдела (они указываются прежде всего. -- Г.С.). Один из штадива. Начальник связи полка. Это все наблюдатели. Я понимаю необходимость их присутствия, но они меня раздражают".

В конце концов Керженцев требует, чтобы все, кто не будут принимать участие в атаке, покинули землянку.

"Глаза у капитана (наблюдателя -- Г.С.) становятся круглыми. Он откладывает газету.

Почему?

-- Потому...

Я прошу вас не забывать, что вы разговариваете со старшим.

-- Я ничего не забываю, я прошу вас уйти отсюда. Вот и все.

-- Я вам мешаю?

-- Да. Мешаете.

-- Чем же?

Своим присутствием. Табаком. Видите, что здесь творится? Дохнуть нечем. -- Я чувствую, что начинаю говорить глупости..."

Капитан не уходит, но автор уж закусил удила:

" -- Значит, вы собираетесь все время при мне находиться?

-- Да. Намерен.

-- И сопку со мной атаковать будете?

Несколько секунд он пристально, не мигая, смотрит на меня. Потом демонстративно встает, аккуратно складывает газету, засовывает ее в планшетку и, повернувшись ко мне, медленно, старательно выговаривая каждое слово, произносит:

-- Ладно. В другом месте поговорим.

И выползает в щель. По дороге цепляется сумкой за гвоздь и долго не может ее отцепить".

"Они славные ребята, -- вскользь замечает автор о представителях политотдела, -- понимают, что вопросы сейчас неуместны, и молча занимаются своим делом".

"Славные ребята", естественно, смеются, видя, как капитан пытается отцепиться от гвоздя. Живые люди!.. Они доедают свои консервы. "Я против них ничего не имею -- торопливо добавляет Керженцев-Некрасов. -- Но не мог же я одного капитана выставить". Они понимающе смеются и, пожелав успеха, уходят.

В подвале сразу становится свободнее..."

Вот что такое пусть и приневоленная, но точная и храбрая проза.

Инстинктивно, все той же "поротой спиной" советского человека почувствовал Виктор Некрасов: акцентировать надо на штабном, а не на "славных ребятах", Боже упаси!..

И по-доброму рассказал также о Сенечке -- полковом агитаторе. О самом низовом работнике агитслужбы, таком же солдате, как и все. Сделал Сенечка чучело Гитлера, выставил его над бруствером, немцы стреляют по Гитлеру, а солдаты хохочут.

Говорили, не сойдет Виктору Некрасову изгнание представителей партии из землянки. Сенечка не перетянет чашу весов.

В самом деле, никто из советских писателей на такое не решался.

Шестьсот советских писателей в те дни сидели в лагерях или были уничтожены.

Виктор Некрасов решился...

И, наконец,

3. "Порок наказан, добродетель торжествует"

Или, как позднее простодушно сформулировала министр культуры СССР Е. Фурцева: "Конец должен быть хорошим..."

Начштаба Абросимова, у В. Некрасова, судят и отправляют в штрафной батальон.

Но -- для читателя -- всего этого как бы нет. Порок не искоренен: кого не застрелили гитлеровцы, добивают абросимовы.

Такова сила повести "В окопах Стадинграда".

Прочтите эту бесстрашную книгу.

Как встретил Запад книгу, открывшую вместе с повестью "Двое в степи" Э. Казакевича правду сталинской эпохи? Заметил ли хотя бы очевидное: в повести сказалось больше, чем автор хотел или решился сказать; что, к примеру, антиподы В. Некрасова -- и прекрасный Ширяев, и преступный Абросимов -- оба обладают правом на бессудное убийство, "трясут пистолетами"? И отнюдь не только в часы атаки... А трибуналами запугивают лишь второстепенных героев.

Фаворитом в те дни выскочил Константин Симонов. Его командировали в Америку с его строго дозированной сталинистской прозой. Он собрал весь газетный мед.

Это был удавшийся маневр агитропа ЦК: даже те в США, кто пристально и доброжелательно следил за новинками советской литературы, заметили лишь следующее: "Под конец года появился роман "Сталинград" В. Некрасова, хотя во многом повторяющий и подкрепляющий настроения симоновских "Дней и ночей..."

(Точная творческая характеристика постоянного Секретаря Союза писателей СССР К. Симонова, сложившаяся о нем за четверть века, такова: "Симонов всегда первым выскакивает на разминированное поле...")

"... обе эти вещи, -- продолжим обобщающую цитату, -- посвященные первому периоду войны, не могут претендовать на ведущее место в литературе и -- главное -- ничего не рассказывают о том, о чем думают и что встретили люди дома, вернувшись с войны".

Как говорится, отделили пшеницу от плевел...

4. "ЗАТЫЛКОМ К РОСТОМЕРУ"

"Помилованная" В. ПАНОВА и приговоренный В. ГРОССМАН.

Массовый расстрел еврейских писателей. Выбор Ильи ЭРЕНБУРГА.

-- Как живете? -- спросил у однажды зимой сорок девятого года вполне благополучного писателя К.

-- Как? Как и все! -- отозвался он со своей одесской живостью. -Затылком к ростомеру..

Мы шли по пустынному Москворецкому мосту; К. объяснил под свист ледяного ветра, то и дело озираясь, не подслушивают ли.

В концлагере под Веймаром был ростомер с отверстием для дула. Заключенного приставляли к нему затылком, будто бы измерять рост. И стреляли в затылок.

Вот и я... Опубликуешь что-либо -- ставят к ростомеру. Ждешь в холодном поту, то ли отмеряют, какую премию дать: первую -- вторую -- третью степень признания. То ли грянет выстрел...

Ставили "затылком к ростомеру" и Веру Панову.

Ее роман "Кружилиха" вряд ли останется в истории литературы как произведение искусства. Он останется памятником общественной мысли. Мысли смелой и честной.

Веры Пановой уже нет, и некому отделить пшеницу от плевел -- рыхлых публицистических глав-заставок, рожденных страхом, или от обязательного соцреалистического хэппи-энда -- добродетель торжествует! Некому отбросить то, что мысленно отбрасывал читатель.

А жаль!.. "Кружилиха" Пановой приблизила ее к Некрасову и Казакевичу.

Впервые мы разговорились с Пановой в ночном саду, в доме творчества в Коктебеле, в 1966 году. У меня только что закончилась очередная схватка с партийными властями Москвы, и дежурная принесла мне записку. Записка была от Веры Федоровны. Я пошел в коктебельский парк, как на свидание.

"Что вы, что вы делаете?! Такая махина перед вами. переедут и не оглянутся..." -- У Веры Федоровны тряслись губы. Лицо было белым. Ни кровинки. Лицо перепуганного насмерть человека...

Это меня поразило. Да кого б не поразило?!

Вглядитесь в ее портрет. Фотография Веры Федоровны открывает почти каждую ее книжку; вы поймете: это человек сложный, сильный. У Пановой прямой, проницательный взгляд серых глаз. Неуступчивый взгляд, властный...

Что привело Панову в такое состояние? В 66-м году, когда время смело уж и Сталина, и Хрущева, когда казалось -- и ей, и другим ничто не грозит.

Возможно, она и ранее была не столь отважна, как думали...

Но тем мужественнее ее стремление стучаться в запретные места.

Еще в 1948 году Вера Панова заставила мыслящего читателя задуматься о новом классе.

Именно об этом "руководящем", губящем страну классе бюрократов впервые зашептались тогда многие студенческие аудитории -- это закономерно в стране, где выражения "классовая борьба", "классовая ненависть" полвека не сходят со страниц газет, ежедневно гремят по радио. Слово "класс" в столь непривычном контексте старались, правда, не произносить -- из предосторожности...

Я не буду останавливаться на повести "Спутники", действие которой разворачивается в санитарном поезде. Это честная и талантливая книга Веры Федоровны о героях и страдальцах; однако она не столь глубока, как социально взрывная проза Некрасова и Казакевича.

Зато вторая книга Пановой поставила ее в один ряд с этими писателями.

В 1944 году Вера Федоровна жила на Урале, в городе, который всегда назывался Пермью, а тогда -- Молотовом. В предместье Перми -- Мотовилихе расположены гигантские заводы. Здесь, в Мотовилихе, Вера Федоровна и начала свой роман "Кружилиха".