Не могу я идти домой. Их это убьет. Вот ведь едешь на велосипеде, думаешь о своем, и вдруг все меняется. Ничего знакомого. Вроде как забыл свое имя или проснулся в чужой стране… На одно пособие не проживешь, куда там… Мама это сотни раз говорила, и так еле-еле концы с концами сводили. Ведь прибавился еще один рот — тетечка, и Пит был дома, а ему требовалось особое питание. «Лишись мы твоих денег, — говорила мама, — и все рухнет». Если я вернусь домой без работы, Питу конец. Это как камень ему на шею. Один он и недели не протянет. Мама все время повторяла: жестоко и бесчеловечно выгонять из дому даже здоровых детей. Вот так законы! Не лучше, чем в Средние века. И здоровым-то детям нелегко оказаться без поддержки семьи, а уж страдающему диабетом этого никак не выдержать. Мокнуть и мерзнуть, спать под открытым небом и есть что попало. Если Пит будет есть что попало, говорила мама, он умрет.

Что же я им скажу?

Как бы маму удар не хватил. А отец уйдет в свой угол и будет там сидеть, ни на кого не глядя. Ну, а тетечка как начнет пилить, так год не остановится. Ей только дай помучить человека. А Пит скажет: «Не волнуйся, мама. Ты же знаешь, я должен был давно уйти из дому. Если они пронюхают, что мне не двенадцать, а восемнадцать, беды не оберешься. Кончится мое пособие. Ты уж позволь мне уйти, хорошо?»

О господи!

Разве для таких, как Пит, не должно быть отступлений от правила, чтобы они могли оставаться дома и все-таки получать пособие? Мама говорила: «Не знаю, Сэм, что они там наверху думают. Говорят, что правительство у нас для народа, но мы-то этого не чувствуем».

…Он все еще плакал. Ничего такого, что могло бы его приободрить, не произошло, но окружающие предметы утратили неопределенность. Неопределенным оставалось лишь направление, в котором он шел. Потому что он шел — никуда. Нарочно шел — никуда. Попадись сейчас ему дорога, которая ведет на край света, он бы выбрал именно ее. И если бы в конце этой дороги оказалась дверь — распахнул бы ее и ступил за порог.

В одной руке у него был велосипедный звонок, в другой — два шиллинга да мелочью шесть пенсов, которые он вынул из мешочка для денег. Мешочек он бросил в канаву, и его уже заливала вода. Мешочек принадлежал мистеру Линчу. Вот и пусть, если хочет, придет да возьмет.

Но дорога, которую Сэм выбрал, действительно вела на край света. Если это твоя дорога, ты ее всегда найдешь. Сэму и выбирать было нечего.

ЧЕТЫРЕ

Через некоторое время — кто знает, который это был час, — у Сэма заболело левое плечо. Словно от тяжелой ноши. Словно у него вывих плечевого сустава. Тьма вокруг была кромешная, а болело все сильнее, прямо зубами драло. С ним так частенько бывало, стоило ему сильно устать, или промерзнуть, или надеть слишком тяжелую одежду. Похвастаться крепким сложением Сэм не мог, и к концу трудного дня у него обычно что-нибудь да болело. Даже легкая одежда начинала тогда давить на плечи. Может, там действительно какая-нибудь косточка вывихнута, а может, это был ревматизм. Сэм не знал, и никто не знал, потому что Сэм никому ничего не говорил. Зачем? Ведь никакой доктор не помог бы ему без денег.

Сэм был у врача лишь раз в жизни, по поводу ушей. Он слышал, как мама сказала: «Этим нельзя пренебрегать. Придется сводить его к врачу. Уж слишком близко к мозгу».

В семье у Сэма к врачу обращались, только когда собирались родить или помереть. Боль была ужасная, а тут стало еще хуже. Шутка ли — услышать, что у тебя болит слишком близко к мозгу. Раз речь пошла о враче, значит, болезнь неизлечима, наверно, вроде Питова диабета. А раз так, что проку бегать к врачу, ведь он же не гадалка и не сможет смягчить приговор, как ни серебри ладонь. Да он только отведет глаза, посмотрит в окно и пробормочет что-нибудь насчет того, что надо быть мужественным. «Не стану скрывать от тебя, мальчик: через полгода ты можешь умереть».

Но это была лишь серная пробка — в целый ярд длиной. «Я был ужасно смущен, — рассказывал отец. — Что этот мальчишка, никогда ушей не моет?» И Сэм был смущен. Пойти к врачу и вернуться от него живым было словно деньги зря выбросить. Вот если бы он там грохнулся замертво, тогда бы все его простили и охотно оплатили бы счета. Даже счет в цветочном магазине за венок.

Что только не приходит мальчишке в голову. И правда, все на свете как-то связано… Снова его мучает боль, снова он в растерянности.

Сэм, послушай, ну что ты здесь делаешь? Надо же понимать. На дворе ночь, а ты вместо того, чтобы идти домой, бредешь неведомо куда. Словно память потерял. Но ведь ты сам знаешь, что легко можешь вспомнить все, что захочешь, и во всех подробностях. Что ты затеял, Сэм? Позади тебя уличные фонари, бледные и расплывчатые, в их свете ничего не разглядишь, знаешь только, что они есть, мерцают сквозь пелену дождя огнями далекой гавани, недосягаемой и незнакомой. А впереди, за лугами, тоже недосягаемо далеко — желтые квадратики чьих-то окошек. Там поджидают путников, спешащих темной ночью домой. Но только не Сэма. Он совсем особый путник. Его ожидает лишь темнота. Целая ночь темноты.

Неужели мама не смогла бы ничего сделать? Что-нибудь бы еще продать. Как-нибудь бы расплатиться с Линчем и купить Сэму старенький велосипед, чтобы он снова мог работать. Ему бы сейчас сидеть дома у жаркого огня, вытапливать лед из костей. Ему бы сейчас опереться на маму. «Мама, помоги мне! Еще один раз помоги. Скажи, что делать. Еще один раз». Но приходит время, мальчик, приходит такое время, когда ты должен решать сам.

Все, что движется, Сэм, обычно движется к какой-то цели. Ну как трамвай по рельсам. Наверху, чтобы все видели, у него надпись: «Сити», или «Спенсер-стрит», или «Уотл-парк», или еще что-нибудь. Трамвай деловито трогается в путь и идет до своей конечной остановки. С божьей помощью он туда и приходит, если, конечно, по пути на него не налетает слишком много глупых мальчишек. Ну а ты, Сэм? Ты все идешь и надеешься, что где-то там в темноте тебя ждет другой день. День, который будет полон света и смысла. Но как далеко еще до него идти? Далеко, Сэм. Долго еще тебе придется идти. Свет вторника едва померк, а среда еще не родилась. Всю долгую ночь будет она лежать затаившись, скрытая глыбой темноты, набираясь сил, чтобы родиться. А что, если ты с ней разминешься?

Что, если среда лежит где-то там, на самом краю, а ты начнешь ходить по кругу — как бывает, когда человек заблудился, — и так к ней и не выйдешь? Тогда что же, темнота будет длиться, длиться и длиться? Ведь на свете много непонятного. Мир совсем не прост. Странные порой случаются вещи, такие, что и не придумаешь.

«Где же Сэм? — говорит сейчас, наверное, мама. — Что ты наделал, Сэм? — говорит она. — Боже мой, почему тебя до сих пор нет? Уже так поздно».

Кто-то постучит в дверь. Может быть, Линч. Посмотрит на маму так, словно она во всем виновата. Мама сожмется в комок от ужаса.

«Не знаю, что он с собой сделал, миссис Клеменс, — скажет Линч. — Его здоровье меня не волнует. Это ваше дело. Мое дело — газеты. Газеты не были доставлены. За них мне причитается восемь шиллингов. И еще два шиллинга и шесть пенсов мелочью. Этот мальчишка оказался обыкновенным вором. Как мальчишка Хоган. Итак, миссис Клеменс, что мы будем делать?»

Но какой смысл расстраиваться из-за того, что могло происходить сейчас дома? Все равно что расстраиваться из-за прошлогодних серных пробок. Или из-за боли в плече. Или вообще из-за чего угодно. А вот почему он не пошел на железнодорожную станцию и не сел в поезд? В вагон с закрытыми окнами, с задвинутыми дверьми, с запотевшими от теплого дыхания стеклами. Пролетали бы невидимые мили, и ничего бы не болело, несешься себе вперед, и все. Ну конечно, сесть в поезд и уехать. Какой же он дурак. С двумя шиллингами и шестью пенсами куда только не доедешь. До Балларата, или Бендиго, или Бернсдейла, хоть за сто, хоть за двести миль — фантастические расстояния, если все свои 14 лет ты прожил в доме номер 14 по Уикем-стрит и не был нигде, куда нельзя добраться за полдня пешком или на велосипеде. Какой-нибудь парень пошустрее мог бы, наверно, и дешевле устроиться, а то и вовсе бесплатно, спрятавшись под скамейку или прицепившись снаружи, да только экономить на билете не всегда самое разумное. Но уж надо быть распоследним дураком, чтобы отправиться странствовать но белу свету вот так, пешедралом, на голодный желудок, под дождем и в такой темноте, словно мир еще и не начинался вовсе и бог не сказал: «Да будет свет!»