Но ему вдруг стало не по себе, неспокойно на душе.

— Откуда ты знаешь про эти газеты на мостовой?

— Да ты мне сейчас рассказал.

— Нет, неправда. Так я не рассказывал.

Она попыталась отодвинуться, но он крепко держал се за плечи, словно опасался, что она сейчас спрыгнет и убежит.

— Откуда ты знаешь, Мэри? Я не рассержусь, честное слово, но ты скажи, откуда?

Она ответила тонким голосом:

— Про тебя напечатано в «Аргусе» и в «Новом Веке». В тех номерах, что я тебе передала. Тебя всюду разыскивают, Сэм. И в реке Йэрра, и в оврагах. И во всех местах. На много, много миль. Только не в нашей стороне. Как тебя сюда занесло, Сэм?

— О господи…

— Фотографию твою школьную поместили на первой странице.

— Господи…

— Разве плохо, что ты прославился?

— Так — плохо. О господи. Значит, они шарят на дне Йэрры? Да ведь я совсем в другую сторону подался. Они что, считают, что меня в живых, что ли, нет?

— Не считали бы, не искали бы в реке, верно?

— А как же мама моя?

— Про маму не пишут. А про папу есть.

— Что? Что там про папу?

— Он говорит, что тебя нельзя было оставлять одного на улице. Что это стало с людьми? — говорит он. Людям дела до тебя нет, потому что ты всего только мальчишка-газетчик. Была бы на тебе богатая одежда, они бы наняли такси и привезли тебя домой, он говорит, ты побрел оглушенный неведомо куда и попал в беду. И если тебя нет в живых, это их вина. Он говорит, даже деньги у тебя украли, а велосипед твой разбился вдребезги и никто даже не подобрал твои газеты. Никому дела нет, он говорит… А мне есть, мне есть до тебя дело, Сэм.

— Это неверно. Людям всюду было до меня дело. Папа не должен был так говорить, Мэри.

— Я всегда буду тебя любить, Сэм. Пока не умру.

ДВАДЦАТЬ ТРИ

О, эта слепящая, раздирающая боль у Сэма внутри, сама уже — порог, за которым любая боль перестает чувствоваться. И далекие-далекие голоса, раздающиеся у него в голове. И ухватившие его грубые, бессильные руки, которые пытаются разодрать на куски его неподвижное тело на пилотском кресле.

— Вытащи его. Вытащи его оттуда. Мы не успеем выйти из пике.

— О-о, оставьте меня! — кричал Сэм. — Дайте умереть там, где я лежу.

Но они не слышали, потому что ни один звук не прорвался наружу. И море было уже тут, в нескольких секундах от них.

— О Мэри! — воскликнул Сэм. — Я вынужден оставить тебя…

— О Мэри! — крикнул Сэм. — Пока не умру…

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ

В открытую дверь упала массивная тень и загородила проникавший снаружи свет. Испуганный шепот Мэри сложился в одно слово:

— Папа.

Одно-единственное слово, вспыхнувшее пламенем у Сэма внутри.

— Ты же сказала, еще целый час.

— Это он.

— Почему это дверь открыта, а? Мэри, ты там, что ли?

Не голос, а рык. Ну и силища. Кажется, сейчас со стен пыль от страха посыплется.

— О гос-поди, — шепотом простонал Сэм, а Мэри рванулась к лестнице, но не попала на ступеньку и, барахтаясь в темноте, хватаясь за Сэма, за край антресолей, ускользнувший из-под ее пальцев, с громким криком грохнулась на пол.

Как это все быстро случилось. За одну секунду. За одну секунду изменился весь мир. Мэри лежала внизу и стонала, будто невесть сколько времени уже вот так лежит.

Человек переступил порог. Слон вошел в дверь.

— Где ты тут? Да что тут происходит?

Мэри лежала и стонала.

— Ты что, упала с антресолей? Ты что там делала, а?

— Ой, нога, моя нога!

Сэм распластался на досках, прижался к ним, боясь дышать, боясь оставаться живым, мечтая превратиться в ящерицу, в соломину. Что, если край одеяла свисает вниз? Что, если снизу видны его ноги? А ведь она сказала, еще целый час! Что там сейчас делается, внизу? Сэму ничего не было видно. Он прижался лицом к доскам, распластался и глаза закрыл — как страус. А Мэри плакала, жаловалась на ногу.

— Так и знал, что ты шкоду задумала. На место не сидела, вся искрутилась. Если этот мальчишка Каллен здесь, я ему голову отрублю.

— Да нет там никого, па. Сколько раз уж ты убеждался. — Она плакала — от страха, от боли, от неожиданности. — Ой, нога! Ой, она вся изломалась, я знаю!

— Если ты посмела…

— Да нет же там никого. Нет никого! Все этот страшный опоссум!

— Сказано тебе было, не выходить из дому.

— Это все он, опоссум! Убирать-то не тебе приходится. Вот ты и не понимаешь. Ты знаешь, как меня испугал? Из-за тебя я упала. Ну чего ты на меня так рявкнул, скажи?

— Из-за своей дури ты упала, дурная девчонка. Нечего тебе там было делать. Дома должна была сидеть. Для чего у нас собаки тогда? Ну что теперь с тобой делать, если ты сляжешь на месяц, а то и больше?

— Поставить капкан на опоссума, вот что тебе делать. Придется тебе теперь самому убирать, так живо капкан поставишь. А то прошу, прошу. А тебе горя мало. Теперь вот ногу сломала.

— Нога у тебя как новенькая. Нога у тебя в полном порядке.

Мэри зарыдала еще громче прежнего.

— Ты что, не умеешь отличить перелом от подвернутой лодыжки?

— О-ой, да не крути ты так!!

— Столько переполоху из-за пустяка. — Сэм услышал вздох. Глубокий вздох облегчения. — Столько переполоху, голубка. — Какая нежность в голосе, ласка, забота. Разве ожидаешь от такого человека?

— Обопрись об меня, — говорит тот. — Глупышка ты, Мэри. Ишь как меня напугала.

Он, верно, взял ее на руки, и Сэм поднял голову, чтобы посмотреть им вслед.

Мэри, Мэри. Вот ты и уходишь.

Не подняла ли она руку? Не махнула ли ему на прощание от порога?

Он припрятал одеяла под соломой и кубарем скатился по лестнице. Ночь за дверью черным-черна. Куда же теперь?

А посуда, с которой он ел? Нельзя же ее так оставить. Она может выдать его — и Мэри! — с головой.

Сэм бросился со всех ног, ему казалось, бросился, спасая жизнь.

Минуты через две, или через пять, он зашвырнул тарелку, кружку и ложку с дороги в кусты и зашагал дальше быстро, как мог. В лицо ему моросил мелкий дождь, и мир вокруг вставал такой черный, мокрый, огромный. Куда теперь? Ох, куда же, куда теперь? Бог весть. Он шел посередине дороги, шел по бровке, шел, петляя, наугад, ощупью прокладывая себе путь и не видя никого, ни живой души.

То была длиннейшая ночь во всей мировой истории. И всю ночь напролет Сэм шагал и шагал вперед, шагал, потому что негде было остановиться и надо было не замерзнуть, потому что он знал, если он приземлится здесь, то не выживет. Всю ночь напролет шагал, упрямо переставляя ноги, всю ночь совершал беспосадочный перелет через полюса.

А когда рассвело, он передохнул немного, присев в развилке поваленного дерева у обочины узкой дороги, которая петляла над оврагами, через леса и горы. Вокруг росли папоротники, высокие, как пальмы, и десять тысяч птиц распевали оглушительным хором, из земли, звеня, сочась, играя, бежали ручьи, и запах стоял древний, как миллион лет назад.

— Я иду в Гипсленд, — вслух сказал Сэм. — Я иду. Иду! Мама получит мое письмо. Через несколько часов получит. И будет знать. Наступает время человеку уходить, и надо идти, вот и все.

Где-то в лесу, словно колокол, звенел топор. Где это? Там внизу?

Слышно было, как кто-то поет.