— Прорываются, товарищ командующий, — констатировал очевидный факт комиссар. — Надо бы подкрепление отправить. Противник к пролому подтягивается с центра позиций.

— Штрафников туда, — приказал Кутасов. — Ликвидировать прорыв врага или всем сдохнуть.

— Я сам их поведу, — сказал Омелин. — За кем другим они не пойдут, а я, думаю, сумею увлечь их!

Останавливать его Кутасов не стал. Это грозило спором, что в данном случае было страшнее даже потери комиссара.

Омелин тем временем устремился к солдатам в серых шинелях без знаков различия. Это были штрафники, два батальона которых были сформированы из полков авангарда, опозорившихся в сражении на берегу Волги.

— Солдаты Революции! — крикнул им комиссар. — Вы можете искупить свою трусость! Остановим врага! Не дадим ворваться в ретраншемент. За мной!

Он выхватил свою шашку и быстрым шагом направился к пролому. За его спиной пришли в движение солдатские массы. Штрафные батальоны пошли в атаку. Перестроившись в колонну под отчаянный барабанный бой, штрафники ударили в штыки без единого выстрела. И первым был комиссар Омелин. Он отчаянно рубил вокруг себя тяжёлой шашкой, так что только кровавые ошмётки во все стороны. Он ломал штыки, направленные ему в грудь, схватывался с офицерами-командирами, носившими шпаги, каждый раз выходя из них победителем. И пусть куртка его в нескольких местах была порвана, но следов крови на чёрной коже её видно не было, и потому многим комиссар казался заговорённым от пуль и клинков. Во многом его усилиями прорыв был ликвидирован, он сам несколько минут дрался на валу, обороняя его, вместе со штрафниками и гренадерами, пока воентехники не подтащили новые рогатки и не сровняли линию ретраншемента.

Согнанные с вала добровольцы быстро перегруппировались и снова устремились в атаку. Воентехники за это время успели заколотить рогатки в мёрзлую землю, укрепив их для надёжности дополнительными клиньями. И вновь пошла перестрелка. Оставив два батальона бывших штрафников, теперь уже признанных комиссаром равноправными бойцами Революции, подкреплять гренадер, Омелин с другими устремился на редуты, которые грозили пасть под ударами суворовских солдат. Судя по митрам, это также были гренадеры, из какой-нибудь сводной бригады или вроде того. Рослые усачи взобрались на вал и не стали обстреливать защищающих редуты солдат, а ринулись в рукопашную. Через рогатки, через колючую проволоку, они рванулись к пушкам. Кто-то вис на проволочных заграждениях, кого-то убивали, но упорству и силе гренадер могли позавидовать солдаты всех армий мира. И они прорывались к неистово плюющимся орудиям. Будь, у Пугачёва лучшие канониры, быть может, они смогли бы остановить валом картечи, однако они были такими, какими были, и суворовские гренадеры уже дрались с ними. Бомбардиры отбивались банниками, но противостоять могучим усачам не могли.

Именно в этот момент и подоспел Омелин со своими штрафниками. Которые, конечно, уже совсем не штрафники. Обороной редутов командовал Стельмах, дослужившийся уже до полковника, почти весь полк его состоял из бывших уголовников и ссыльных, командирами — политические, и дрались они сейчас особенно упорно. Кутасов знал, кого ставить на эти позиции. У крестьян и рабочих ещё был хотя бы призрачный шанс сбежать, укрыться в деревнях, где сердобольные всегда укроют, спрячут, не выдадут. А куда деваться беглым уголовникам? Вот и дрались они за свою жизнь, упорно и жестоко, ни в чём, кроме, пожалуй, выучки, не уступая гренадерам.

Бывшие штрафники бегом ворвались на позиции и снова без единого выстрела ударили в штыки. Окровавленные, в рваных гимнастёрках, с мушкетами наперевес они схватились с гренадерами, уже готовыми загвоздить пушки. Среди митр мелькали шапки пионеров, те держали в руках деревянные молотки. Часто они орудовали ими, как оружием, проламывая головы особенно ретивым пугачёвцам, желавшим добраться до них.

— Пионеров бей! — выкрикнул приказ Омелин. — Не дать загвоздить пушки!

Он ворвался в битву, размахивая шашкой. Так и полетели гренадерские митры. Рослые усачи падали вокруг него, как будто он был былинным богатырём Ильёй Муромцем. И вот уже его начинают бояться, вокруг него образуется что-то вроде зоны отчуждения. Он рвётся на врагов, размахивает окровавленной шашкой, а те подаются назад, не желает драться с этим порождением преисподней. И штык его не берёт, и пуля, и шпага. Как с таким сладить?

А за неистовым комиссаром шли бывшие штрафники и солдаты Стельмаха, воспрянувшие духом. Омелин повёл их за собой, увлёк, и они выбили врага с редутов, сбросили с вала, как незадолго до того сделали это в нескольких десятках метров. И вновь воентехники заколотили в мёрзлую землю новые рогатки и намотали на них колючую проволоку. Правда, разрывов в заграждениях было здесь намного меньше, и работы было совсем немного.

— Останетесь здесь, товарищи бойцы, — приказал бывшим штрафникам Омелин. — Поступаете под командование полковника Стельмаха.

— Хорошо подкрепление, — усмехнулся бывший студент.

— Твои не лучше, — в тон ему ответил Омелин. — Я пошёл, повоевал — и будет. Пора бы и в штаб.

— Ступайте, товарищ комиссар, — кивнул Стельмах. — А я посижу тут пока.

Он опустился на мёрзлую землю и прикрыл глаза. Бывший студент отлично понимал, что умирает, долгие мытарства в тюрьмах, допросы, на которых с ним никто не церемонился, и жизнь в ссылке научили его хорошо чувствовать своё тело. И теперь все резервы его организма были исчерпаны. Раны слишком тяжелы, крови он потерял слишком много, да и нервное истощение довело его до могилы. Он откинулся на вал, вздохнул пару раз глубоко, глубоко — и умер.

Ничего этого комиссар Омелин, уходящий с позиций артиллерии правого фланга, знать просто не мог. Пушки вновь открыли огонь, теперь уже шрапнелью, осыпая снарядами перегруппирующихся для новой атаки гренадер.

— Не расслабляться! — начали покрикивать командиры стельмаховского полка и восстановленные из штрафников. — Не сидеть! Не сидеть! — поддерживали их унтера. — Готовиться к отражению атаки!

Будить же грозного Стельмаха никто не решался. Навлекать на свою голову гнев не хотел никто. Да и пусть отдохнёт командир, ведь три ж дня на ногах, глаз не сомкнул. Солдаты занимали позиции, убирали трупы, выносили раненых, меняли сломанные мушкеты на целые. И лишь когда гренадеры снова пошли на штурм, командир первого батальона в полку Стельмаха, майор поляк Браунек, также из бывших ссыльных, всё же тронул Стельмаха за плечо. Ведь если не разбудить того перед атакой врага, значит навлечь на себя гнев командира, всё равно же проснётся когда начнётся бой. Однако вместо того, чтобы дёрнуться, помотать головой, потеряв фуражку, и потереть ладонями лицо, полковник начал заваливаться в сторону. Он скатился с вала, оставшись лежать навзничь, глаз он так и не открыл.

Только оказавшись на возвышенности, которую занимал штаб армии, я понял, какой стоит холод. На ледяном ветру усы мои мгновенно покрылись инеем, став похожими на щётку, неприятно холодящую губу. Остальные мало обращали внимания на холод и ветер, ведь большая часть офицеров носили епанчи, тяжёлые плащи и даже шубы, а какой-то пехотный генерал даже спрятал руки в муфту. Лишь Суворов да Алехан Орлов, казалось, вовсе не обращали внимания на погоду. Плащ генерал-поручика рвали порывы ветра, грозящие унести ещё и шапку, но тот не открываясь, глядел в зрительную трубу. Алексей Орлов же, брат ещё не так давно всемогущего фаворита, замер в седле, будто памятник, сжимая могучими кулаками поводья. Он даже плащом или епанчой пренебрёг, оставшись в зимнем мундире. Я смотрел на графа, и проникался, ведь, как и у него, на мне был только зимний мундир. В общем, выдержке Алексея Орлова можно было только позавидовать.

— А ведь как хорошо дерутся, канальи! — воскликнул Суворов, опуская трубу.

Дорого бы я дал за такую. Рассмотреть, что твориться на поле с такого расстояния было нельзя, а просить трубу у незнакомых офицеров штаба армии я как-то не решался.