Я не терплю, когда меня так нагло рассматривают, и поэтому еще более бесцеремонно начал разглядывать его, а это делается так. Нацеливаешься, как из снайперской винтовки, допустим, на левую бровь, и начинаешь изучать: считаешь волосики, замечаешь шрамик посередине… И молодой быстро опустил глаза.

В это время замполит отложил бумагу и кивнул на какой-то зачехленный предмет у стола:

— Садись. Я знал о твоем появлении на судне, знают об этом и капитан и стармех. Мы все считаем, что лучше, если ты начнешь с машины, но можешь начинать и с палубы, это дело твое.

— Нет,— вмешался молодой,— в машине он приобретет профессию, а это для него самое главное.

— Ему виднее, что для него главное, — пренебрежительно прервал замполит и повернулся ко мне. — Насчет стихии, штормов, морского товарищества я говорить не буду. Но люди везде люди, у людей — свои недостатки, свои преимущества. Надо проявлять терпимость и сдерживаться.

Через полчаса, когда я получил спецуру: черные х/б брюки и куртку, ко мне в каюту вошел вахтенный, тот, с повязкой.

— Кем?

— Угольщиком,— ответил я.

Он недоверчиво усмехнулся и поглядел на мою шапку и меховые перчатки:

— А я думал, вторым штурманом или механиком.

— Ну да, хорош штурман, — криво улыбнулся я, — я в море-то сейчас пойду впервые…

Вахтенный сел и вытащил сигарету.

— А что заставило?

Я развел руками: бывают причины.

— А сам-то кто по профессии? — настаивал он.— Небось, по бумажным делам?

— Ну, от бумажек я дальше тебя, — засмеялся я. — На платежных-то, небось, расписываешься? Ну и вообще не все сразу, а то, как следователь: что, почему, зачем.

— Это верно,— тут же согласился он. — Дело, вишь, в том, что в угольщиках кто ходит? Или пацаны, или ежели какой штрафник. А ты тут приходишь этаким джентльменом в годах… И кем? Угольщиком.

В это время почти вместе вошли три кочегара или, как звали на угольном флоте, файерманы — люди огня.

Один сухощавый и жилистый дед, не менее пятидесяти пяти, в пальто с серым каракулем и такой же шапке. Ни дать ни взять какой-нибудь мастер цеховой. И очки в кармане пиджака. Зато другой, приземистый и широкий, как шкаф, с круглой добродушной рожей, в морском бушлате и лихой мичманке набекрень, показался мне настоящим морским волком. Третий, мужичонка лет сорока, был каким-то неприметным и серым. Звали его Антоном. И он, как потом я узнал, не пользовался популярностью в команде за стонотность. Он делал свое дело, как все, но все время стонал, жаловался, опять стонал и был недоволен всем, в том числе и своим собственным существованием.

Я вспомнил, что в чемодане у меня лежат две бутылки коньяка и, воспользовавшись паузой в разговоре, выставил их на стол.

— Во дает,— ухмыльнулся вахтенный.

— А вот закусить-то… — я беспомощно оглянулся по сторонам.

— Это я обеспечу,— кинулся вахтенный и уже через минуту поставил на стол целый противень жареной трески. Потом молодой кочегар скинул свою мичманку, порылся где-то в углу и поставил на стол банку икры, пояснив для меня, что это икра зубатки.

Пили по очереди из двух стаканов, в которые накрепко въелся неотмываемый налет крепкого чая.

— Я не пью ни грамма, — сразу же определился я.— Ни с кем и никогда.

— А зачем коньяк на судно притащил? — подозрительно сверкнув бусинками глаз, спросил кочегар Вова-Шкаф, так я его окрестил про себя.

Я засмеялся:

— Хотел капитану поставить, чтоб он мне работенку какѵю-нибудь непыльную дал.

Вахтенный, прерывая меня, поднял руку:

— Наш новый угольщик, у тебя в вахте, Архипыч.

Старик спокойно кивнул головой и закусил коньяк целой ложкой икры. Была она бледно-красного цвета, а икринки по величине чуть больше, чем у черной зернистой. Ну, а что такое зубатка, это я узнал потом, такая длинная и зубастая рыбина, пятнистая, как леопард.

— Непыльной работы у нас нет, — вмешался Антон,— работа у нас каторжная, и все мы здесь каторжники.

— А ты что, приговоренный, что ли? — оборвал его Архипыч.— И что только маешься? Ехал бы к своей Авдотье на Брянщину, и баста.

— Ты что, из штрафников? — подозрительно сощурился Володя-Шкаф.

Я кивнул. Мне, в общем-то, был симпатичен этот парень, да и все эти люди.

— На пиратском судне, у одноногого Джона Сильвера в моря ходил…

Но тут вмешался Архипыч:

— Ты что привязался к нему, что да кто? Тебе сказано, угольщик у нас, вот и все!

Архипыч пользовался на судне большим уважением, и Володя сразу смутился:

— Я что, я ничего… — и тут же протянул мне короткопалую руку с въевшейся угольной пылью.

— Когда надо будет или когда человек захочет, он сам все расскажет,— докончил Архипыч.— А что не пьет, это тоже хорошо.

— Ну, спасибо, брат,— выпив сто пятьдесят граммов коньяка, сказал добродушный улыбчивый парень.— Мне уж и на вахту пора, кэп прибыл, скоро отход.

Когда он вышел, Архипыч кивнул вслед:

— Саня Колесников, второй штурман, классный морячина. И капитан у нас знаменитый, у него все деды и прадеды моряками были. С ним всегда с рыбой будем.

Судно наполнялось людьми. В это время меня позвал замполит и повел в капитанскую каюту.

Передо мной сидел среднего роста, плотный и почти лысый человек с красным обветренным лицом и внимательными серыми глазами. Он выслушал замполита, который представил меня и, отодвинув в сторону пакет из кадров, перевел взгляд с меня на замполита, а потом, насмешливо пожав плечами, проговорил:

— А мне наговорили бог знает что. Значит, решил в море пойти? Ну, что ж, хуже не будет. Ты в море-то ходил ранее? Сначала море будет бить, но ты не сдавайся и оморячишься.

— А сколько времени привыкать-то? — спросил я.

— Этого, парень, никто не знает. Есть такие, которых море не бьет вообще. Вот, к примеру, Гончаров, писатель. В жизни моря не видел, и сразу в кругосветку. Его море не тронуло. Или наоборот: Нельсон, адмирал, а море его так до смерти и било.— Он помолчал немного и добавил: — Кого как. С кем на вахту-то поставили? — спросил он замполита.

— С Архилычем,— однозначно ответил тот.

— Во, парень,— поднял руку капитан. — Архипыч из моряков моряк. Он тебе все правильно подскажет и всему научит.

Потом меня представили «Деду», так называли на флоте стармехов. Он очень подозрительно оглядел меня и с явным хохлятским акцентом проговорил:

— Тут надо працювати, а ты, как я бачу, не сильно привыкший.

Я сразу вспыхнул:

— Привык, не привык, но от працювалыциков не отстану, помощи не попрошу.

Он засмеялся и хлопнул широкой ладонью по столу:

— Ну и добре. А помощь тут просить и не у кого. Все на своем месте сидят, свое дело делают. А что ты злой и гордый, то хорошо.

А потом мы с Архипычем пошли на вахту.

Кочегарка на судне железная, четыре на шесть. Три котла, три топки, манометр с красной чертой-маркой: шестнадцать атмосфер. На этой марке и должен держать пар настоящий мастер огня. Сзади туннель и угольный трюм, вагонетка на рельсах катается. И дело мое, в общем, простое: уголь подвезти, разбить кувалдой большие куски и еще поддувало чистить. А когда кочегар топки чистит, заливать горящий шлак. Правда, жарко, как в аду, и когда я заливал шлак, то пар бил в ноздри и глаза какой-то уксусной кислятиной. Но все это было так, мелочь, ерунда. И был в кочегарке еще лом, который из-за длины и тяжести называли «понедельником». Им подламывали крабы в самой глубине топки. У Архипыча, правда, никогда таких крабов не было, и «понедельником» он не пользовался. Работал он очень спокойно и не торопясь, и пот у него выступал только на лбу, да и то только, когда он чистил топки. Он любил все объяснить, показать, научить. Уголь с его лопаты летел тонким упругим веером туда, куда надо. Другое дело Володька. Тот все четыре часа вахты по-звериному метался между топками, хватая то лопату, то скребок, то лом. Он, конечно, тоже держал пар на марке, но как! И однажды я сказал ему об этом.

— Сравнил тоже,— засмеялся Володька.— Архипыч — бог огня. Он чем берет — умом, навыком. А у меня — во,— он напружинил могучие мускулы,— Сила есть, ума не надо!