Стр. 274…и panis, и circenses — хлеб и зрелища (лат.), от крылатой фразы «Panem et circenses!» — крик толпы в древнем Риме, требующей бесплатной пищи и развлечений.

Стр. 275…ввиду неравномерной растяжимости правила: «audiatur et altéra pars» — «пусть будет выслушана и другая сторона» (лат.). Речь идет о крайнем стеснении демократической и либеральной печати: за 1881–1883 гг. под градом репрессий прекратили свое существование «Молва», «Новая газета», «Порядок», «Страна», «Моск. телеграф», «Голос»; министр внутренних дел Игнатьев писал Победоносцеву, что может представить «список до пятидесяти газет и изданий, мною не разрешенных. Дальше идти нельзя» («К. П. Победоносцев и его корреспонденты», т. I, полутом 1, ГИЗ, 1923, стр. 94).

…аттической соли (ныне, благодаря безакцизности, она дешева) — Аттическая соль—выражение, восходящее к сочинению Марка Тулия Цицерона «Об ораторе», обозначающее утонченное остроумие, здесь упомянуто в связи с колкой язвительностью статей «классициста» Каткова; акциз (косвенный налог) на соль был отменен с 1881 г.

Стр. 276…исправник <…> по-старинному, сказать: городничий… — Исправник осуществлял высшую полицейскую власть в уезде, административная должность городничего была упразднена в 1862 г. при реформе полиции.

Стр. 277…Отсель грозить мы будем шведу… — Строка из поэмы Пушкина «Медный всадник».

…подобно древнему Девкалиону… — Герой греческого мифа, спасшийся от всемирного потопа, возродил человеческий род, бросая через плечо камни, которые превращались в людей.

Стр. 278…sic volo, sic jubeo — так я желаю, так приказываю (лат.) — из VI сатиры Ювенала.

Насилу успевал секретарь думский приговоры о расточении сочинять… — намек на недавние массовые репрессии против участников революционного движения.

…caveant consules! — крылатая латинская фраза: «Пусть консулы будут бдительны» (в полном тексте — с завершением: «чтобы республика не понесла ущерба»).

Стр. 279…вроде древней Ниневии… — столица ассирийского царства, огромный город, прославившийся распущенностью нравов его обитателей; разрушен в результате войны в 612 г. до н. э.

…адвокатское сословие получило неожиданный реприманд… — 13 марта 1884 г. в заседании уголовного кассационного департамента Сената с заключением по делу Мельницких (см. примеч. к стр. 263) выступил обер-прокурор Н. А. Неклюдов, который высказал общие соображения о правах защиты в судебном процессе, «предлагая <…> крупные меры для обуздания речей защиты», ограничение «свободы слова» адвоката (В. Д. Спасович. Дело Мельницких. Соч., т. VII. СПб., 1894, стр. 61).

…они — распинают закон… — Неклюдов заявил: «в настоящее время на суде нередко случается видеть печальное явление <…> состоящее <…> в стремлении безнравственное выставить нравственным, преступление не преступлением, искажая при этом законы религии, нравственности и законы государственные <…> стремление <…> распять и свидетелей, и потерпевших, обвинительную власть, даже самый закон» (МВ, 1884, 28 марта, № 87).

Стр. 280. Адвокаты возражали г. Неклюдову печатно. — Протест, подписанный Д. Стасовым, К. Арсеньевым, В. Спасовичсм, А. Унковским, В. Люстихом, 24 марта 1884 г. опубликовало «Новое время» (№ 2899). Авторы утверждали: «Защита свободна. Предписывать ей план действий, внушать ей, какое должно быть ее содержание, равносильно уничтожению ее свободы, наложению на нее кандалов. Останется от нее декорация, в действительности орган будет атрофирован…»

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В письме к Белоголовому от 23 июня 1884 года Салтыков сообщал: «Готовил для майской книжки статью, и нельзя ее даже утилизировать». По предположению Н. В. Яковлева, здесь имелась в виду десятая глава «Недоконченных бесед» (Изд. 1933–1941, т. 20, стр. 63, 424).

Черновая рукопись отличается от печатного текста незначительными стилистическими расхождениями и следующим продолжением:

Но возвращаюсь к прерванному рассказу. Итак, я встретил прошедший праздник одиноко; ни сам визитов не делал, ни к себе визитеров не ждал. Сидел перед пасхальным столом и оживлял торговлю. На третий день, однако ж, одиночество мое было нарушено самым приятным образом: меня посетил старинный мой приятель Глумов.

Давненько-таки мы с ним не видались, хотя ни я, ни он не выезжали из Петербурга. Такая уж особенность нынешнего времени: люди исстари ведут дружбу и хлебосольство — и вдруг, словно под каким-то наитием взглянут друг на друга, мысленно молвят: — Эге! — и разом обрежут. В последний раз я виделся с Глумовым месяца три тому назад. Он зашел ко мне, и мы, по обыкновению, дружески беседовали. Тем не менее он как будто был озабочен. Ходил по комнате, напевал и вдруг, в то время когда я только начал излагать какой-то пошехонский анекдот, он совсем неожиданно прервал меня словами:

— Однако согласись, голубчик, что так нельзя!..

— Что такое нельзя?

— Нельзя все одну сторону медали показывать! Нельзя! Не такое нынче время!

Затем еще немного походил, восклицая: нельзя так! нельзя! — сыскал шапку и, сказав: мне, брат, по делу бежать надо! — словно в воду канул.

Впрочем я не оформализовался этою выходкой. Я знал, что Глумов любит на досуге «сцены из народного быта» рассказывать, и подумал, что он вспомнил какого-нибудь бесшабашного советника и изобразил его передо мной в лицах. Однако, дня через четыре, иду я по улице, вижу — Глумов навстречу плывет. Задумался, меня не замечает.

— Здравствуй! Замышляешь что-нибудь, — пошутил я ему в упор.

— Гм… да… здравствуй, брат, здравствуй… нет, я… я вот к сапожнику… извини! — пробормотал он как-то растерянно, словно сейчас проснулся.

И, не входя в дальнейшие разъяснения, юркнул в дверь сапожного магазина.

Заключительный очерк «Недоконченных бесед» — единственный в их составе, не прошедший сначала через страницы «Отеч. записок», запрещенных на апрельском номере 1884 года. Среди всего написанного Салтыковым, пожалуй, именно этот очерк с наибольшей непосредственностью выразил чувства писателя и редактора «Отеч. записок», вызванные крушением журнала. Проникнутый «своеобразным лиризмом» (Н. К. Михайловский) и горечью, очерк передает именно то состояние Салтыкова, которое в письме Н. А. Белоголовому определено так: «Как на полфразе застала меня катастрофа, так и остановилось» (23 июня 1884 г.).

«Одиночество» и «заброшенность», «охватившие» Салтыкова, о чем прямо сказано в очерке, были результатом глубокой гражданской, политической деморализации русского общества в период реакции 80-х годов: «Прежде, бывало, живот у меня заболит — с разных сторон телеграммы шлют: живите на радость нам! а нынче вон, с божьей помощью, какой переворот! — и хоть бы одна либеральная свинья выразила сочувствие! Даже из литераторов — ни один не отозвался <…> Обидно следующее: человека со связанными руками бьют, а пошехонцы разиня рот смотрят и думают: однако, как же его и не бить! ведь он — вон какой!» — читаем в письме к П. В. Анненкову от 3 мая 1884 года. Салтыков ожидал выражения не личных сочувствий: он справедливо воспринимал себя как деятеля, «который около сорока лет делал дело по мере разумения, не колеблясь и не предательствуя», как главу «единственного журнала, имевшего физиономию журнала, насколько это в Пошехонье возможно», куда «наиболее талантливые люди шли <…> как в свой дом» (П. В. Анненкову, 26 мая). «Не ради удовлетворения пустому тщеславию я ожидал некоторых заявлений, а ради убеждения, что Пошехонье не все сплошь переполнено пошехонцами. К сожалению, это убеждение и теперь не составилось», — писал он 12 мая К. Д. Кавелину.

Но вместе с тем прощальная «беседа» Салтыкова выразила безграничную любовь к читателю, «единственной подстрекающей силе» литературной деятельности, любовь, признаниями в которой полны его письма этих месяцев: «я лишен возможности периодически беседовать с читателем, и эта боль всего сильнее <…> Только и любил одно это полуотвлеченное существо, которое зовется читателем. И вот с ним-то меня разлучили» (А. Л. Боровиковскому, 17 мая).