Стр. 259. Кротиков и Козелков — образы пореформенных «молодых бюрократов» в салтыковской сатире 60-х годов («Помпадуры и помпадурши» и др.).

Стр. 260. Монтеспанша, Ментенонша, Помпадурша… — Переложенные на русское просторечие имена исторических куртизанок — фаворитки Людовика XIV маркизы де Монтеспан, фаворитки (потом жены) того же короля маркизы Ментенон, фаворитки Людовика XV маркизы де Помпадур.

Стр. 262. Леонтий Васильевич — Л. В. Дубельт, руководитель политической полиции при Николае I. Его главнейший осведомитель о литературе и литераторах Булгарин во время наполеоновских войн 1805–1807 гг. служил офицером в одном из русских полков, которым командовал Дубельт («отец-командир»), а в 1810 г. перешел в польские войска, организованные французами, и участвовал в походе 1812 г. на Россию («ренегат»). В 1814 г. Булгарин был взят в плен, амнистирован и остался в России. Его имя стало синонимом продажного литератора и политического доносчика («душа Булгарина улетает… а в комнате распространяется легкий смрад»).

Бак-Нин — город в Тонкине (теперешнем Северном Вьетнаме), при устье Красной реки; приобрел известность в 1883–1884 гг. вследствие ожесточенных боев за него французских колониальных войск.

Шпильгагена чествуют, а вот про то, что в Петербурге существует Общество для пособия русским литераторам и ученым… никто знать не хочет. — Салтыков высоко ценил Фр. Шпильгагена, автора романов «Из мрака к свету» (1861–1862), «Один в поле не воин» (1866) и др., ставил его в один ряд с «Диккенсами» и «Жорж Зандами» и писал о нем в статье «Уличная философия» (1864): «мы считаем его талантливейшим из современных беллетристов, дающим роману совершенно новое содержание» (т. 9, стр. 74). Но Салтыков резко отрицательно отнесся к той помпезности, с которой либеральные литературные круги обставили приезд Шпильгагена в Петербург на премьеру своей драмы «Gerettet». В связи с этим был образован комитет для чествования (под председательством Краевского), который решил встретить немецкого писателя хлебом-солью, преподнести ему золотой венок, устроить по подписке обед петербургских литераторов и вечер от Литературного фонда. По инициативе Стасюлевича участие в чествовании Шпильгагена приняла и Петербургская Городская дума. Городской голова, капиталист-книгоиздатель и книгопродавец И. И. Глазунов и член Управы нанесли немецкому гостю визит. Все эти помпезные и дорогостоящие манифестации, выдававшиеся за оппозицию правительству, вызвали тем большее недовольство у Салтыкова, что наложились на горестное впечатление от юбилейного, по случаю 25-летия существования Литературного фонда, заседания его Комитета (2 февраля 1884 г.). На заседании говорилось о трудном и шатком материальном положении этой организации, в деятельности которой Салтыков принимал живейшее участие. Обращенное же к Шпильгагену приглашение «читать» в пользу Литературного фонда Салтыков счел недопустимым для чести русских литераторов «попрошайничеством».

В журнальной редакции реплика о чествовании Шпильгагена завершалась призывом жертвовать деньги на поддержание Литературного фонда. После абзаца на стр. 110: «Право, лучше бросить…» — следовал заключительный текст:

«Кстати, вот и адрес председателя комитета Общества нуждающимся литераторам и ученым: Виктор Павлович Гаевский, Литейная, 42. От Думы это не особенно далеко. Стало быть, стоит только, по окончании думского заседания, съездить на Литейную и внести по усердию. Кто внесет пятьсот рублей — поступит хорошо; кто внесет тысячу рублей — поступит еще лучше. А с г. Глазуновым, который кое-что об «книжке» слыхал и знает, чем она пахнет, нельзя помириться дешевле, нежели на миллионе ста тысячах рублях.

В будущем месяце я сообщу читателям о плодах этого воззвания, но уже и теперь довольно отчетливо представляю себе, какие это будут плоды!»

Но на следующей книжке «Отеч. записок» журнал был прекращен правительством, и Салтыков не мог выполнить обещания сообщить читателям «о плодах» своего обращения. Однако оно было дважды перепечатано Сувориным в «Новом времени» (18 и 19 марта) и в третий раз процитировано с сочувственными комментариями в его очередном фельетоне серии «Письма к другу» (подпись: Незнакомец). Это обстоятельство, равно как и сама позиция Салтыкова, вызвали возражения со стороны М. М. Стасюлевича и Г. З. Елисеева. См. в наст. изд. ответные письма им Салтыкова от 19 марта и 1 апреля 1884 г. и соответствующий комментарий к ним.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В Изд. 1884 текст перепечатан с небольшой стилистической правкой.

В утверждении послепервомартовской реакции важная роль принадлежала охранительной печати, которая порою шла впереди событий, побуждая власть к расправам с «крамольниками», указывая на «сочувствующих», разжигая обывательский страх перед революцией. Салтыков, как доказывают его письма 1881–1884 гг., весьма серьезно относился к общественной опасности, которую представляла эта подстрекательская деятельность. Н. К. Михайловский вспоминал: «Щедрин не любил <…> в особенности того фальшивого <…> течения, которое как бы захватило в свои руки монополию патриотизма. Этому ненавистному для Щедрина течению часто от него доставалось, его мощное слово не раз посрамляло его представителей».[119]

В ряду этих выступлений настоящая статья примечательна тем, что здесь писатель вышел против реакционной прессы с открытым забралом, не прибегая к иносказаниям, опираясь на свой «грозный авторитет» (С. Н. Южаков), литературный, общественный и моральный. Статья является как бы публицистическим резюме и комментарием к системе сатирических образов, посвященных охранительной печати в «Современной идиллии», «Письмах к тетеньке», «Пошехонских рассказах».

В статье явно обнаруживается ближайший объект сатирической критики — «первое перо» консервативного лагеря, издатель «Моск. ведомостей» и «Рус. вестника» М. Н. Катков. В реакционном стане он занимал особое место по силе своего влияния на правительство, громадному авторитету в высших бюрократических кругах.[120] В феврале 1884 года он сам в письме к Александру III удовлетворенно заявил: «Моя газета была не просто газетой, а <…> органом государственной деятельности. В ней не просто отражались дела, в ней многие дела делались».[121] О том, что Катков «торжествует официально», в 1881–1884 гг. Салтыков не раз писал своим многочисленным корреспондентам. Но дело было не только в этом. Катков имел также веское литературное имя в достаточно широком читательском кругу и при жизни получал такие аттестации: «Кого можно счесть по силе, по дару и влиянию на поприще политической словесности — чем-то равносильным Пушкину на поприще словесности изящной? Конечно, Каткова! Конечно, всякий, даже и ненавидящий его лично человек, должен повторить <…>: «он — личный враг мне, или я ему враг, но он первый и величайший русский публицист!»[122]

В то же время, оттолкнувшись от конкретного «прототипа», Салтыков, как всегда, ведет речь не только о нем, но имеет в виду идейные тенденции всех «консерваторов-публицистов», «проделки», свойственные «охранительной публицистике» как направлению. Развенчание ее было актуальнейшей задачей в эпоху уже начавшихся «контрреформ», когда дворянско-монархические силы стремились, насколько возможно, аннулировать буржуазно-демократические преобразования, вырванные революционным натиском 60-х годов, и повернуть страну вспять.

Писатель подверг последовательному критическому анализу созданную охранительной пропагандой реакционную утопию «исконных русских начал», согласно которой «призрак так называемой политической свободы»,[123] «ненародные стремления» к революционному переустройству действительности являются «несомненным исчадием <…> интеллигенции»,[124] внушены «нашей паршивой журналистикой», как охарактеризовал передовую печать Александр II.[125] Этой «умственной и нравственной смуте» демагогически противопоставлялся «здравый народный смысл» — формула, возводившая в апофеоз православно-монархические, консервативные черты крестьянского сознания.