Потом схватил набор оловянных солдатиков и все мелкие игрушки, которые были хоть немножко пёстрыми, — их оказалось достаточно — и начал выстраивать на уступах картонной пирамиды, лицом к зрителям. Зрителей было трое: Николь, её огромная одноглазая плюшевая горилла и крохотный, горчичного цвета тигр с вечно недовольным видом. Пришлось повозиться, но дело выгорело. Николь затихла, взяв с брата слово, что он не разрушит ЕЁ часы — ни до прихода мамы, ни после. И никогда!

За переговорами оба не слышали, как открылась дверь квартиры. Мама вошла, как и следовало ожидать — тихая и грустная. Жан и Николь подбежали к ней, но ни о чём не стали спрашивать. Через силу улыбнувшись им, мама ушла в ванную.

Вскоре она вышла оттуда со спокойными, сухими глазами и спросила Жана, как тут у них дела, не капризничала ли Николь, и что с говядиной. Получив успокоительный ответ на все три вопроса, она велела накрывать на стол и, опережая как-то неуверенно дёрнувшегося мальчика, скользнула в кухню первой.

Ноздри Жана тут же втянули чад, раздалось глухое шипение, мама поперхнулась и вдруг чужим, незнакомым, пронзительным голосом закричала:

— Ты же чуть не сжёг весь дом! Ещё минута — и кастрюля расплавилась бы!! Ни о чём нельзя попросить, ни о чём!

Она затрясла кулаком перед лицом побледневшего Жана и взвизгнула, явно удерживаясь из последних сил, чтоб не ударить его:

— Вон с моих глаз, будь ты проклят! Чтоб я тебя больше не видела!

Николь в голос заревела, а Жан, не помня себя, выскочил на лестничную площадку, распахнув незапертую, к счастью, дверь. Пулей рванув по лестнице, он выскочил из парадного, прислонился к стене дома и отдышался.

Такой он маму ещё не помнил. Конечно, она любит его, о чём речь…Это всё ателье. Вот кто будь трижды проклят! Нет, Жан виноват, но он же не лодырничал и даже не уроки делал, пока горело мясо. Он возился с Николь!

— Ничего себе! Даёт…Возьму вот и правда не вернусь, — пригрозил он голубям на асфальте.

Светило солнышко, люди шли по своим делам, и хотя бы маминого крика никто из них не слышал…Послонявшись под собственным окном туда-сюда, чтобы не привлекать внимания соседей, мальчик решил выждать. Он не пойдёт сейчас домой. Пусть мама успокоится, Николь утихнет…а говядина, может, и не вся сгорела? Поедят, подобреют, подумают кое о каких своих недостатках — часа им на это хватит. Жаль только, самому есть охота…

«Пойду в тот бушон, — решил он. — На улицу Сен-Жан, пожую чего-нибудь». У него как раз было с собой немного денег. Ну что ж, завтра в школе придётся поужаться слегка. Ничего страшного…

Жан дошёл до неприметной двери в соседнем фасаде цвета охры и нажал на кнопку домофона. Дверь трабули открылась. Трабули — большое удобство. Когда-то, сотни лет назад, лионские ткачи устроили эти общественные проходы в частных домах между соседними улицами — чтобы в непогоду доставлять на рынок свои шелка, не замочив их. Ну, а сейчас трабули просто экономят массу времени: любому лионцу, знающему о них туристу…Жану.

В этом крытом переходе ему был знаком каждый кусок полуотвалившейся штукатурки, каждый велосипед и грязный бак у стены — да чуть ли не каждая тёмная лужица на истёртом каменном полу. Неуютно, но вон уже впереди виден выход и слышится шум соседней улицы…Всё как всегда.

Почти. Пожилого мужчину в роговых очках и смешной панамке, сползающей на эти очки, Жан здесь прежде не встречал. Кряхтит, вертит ключиком в дверце почтового ящика — что-то у него не клеится…Мальчик проскользнул мимо, чуть не споткнувшись о большой, мягкий сак, притулившийся у ног мужчины и явно пустой. И услышал заискивающий голос:

— Дорогой, ты не придержишь мне дверцу ящика? Совсем замок не тянет, а там явно письмо…

Такая вежливость именно сейчас была Жану особенно по душе. Приятно побыть дорогим, когда на тебя только что накричали. И вообще, он был отзывчив.

— Ладно! — бросил он, пригнувшись к ящику и невольно косясь на его дверцу: вроде и не видать письма…

Страница-экран погасла.

— Ох, дурачок… — скрипнул зубами Аксель. Закрыл глаза, поёрзал на стуле и начал бормотать вслух, пытаясь подавить в себе любые чувства и оставить одни мысли: — Это был не дух! Духу не нужны никакие саки. А что ему нужно? Я почём знаю…Он явно всё продумал заранее, так? Но, с другой стороны, человек не мог знать, что Жан сейчас войдёт. А может, он и не знал. И караулил любого, кто появится. Чепуха всё это. Че-пу-ха. Тут даже Отто сплоховал бы. Потому что тут надо знать о духах всё — понимаете, ВСЁ! — а я не знаю НИ-ЧЕ-ГО…

— Акси, с кем ты разговариваешь? — послышался у него над ухом хрипловатый голос Кри. Она стояла у его стула — измученная, с опухшими от слёз глазами, словно и её только что кто-то проклял и выгнал на улицу. Аксель в который раз подавил бессильный гнев и тихо ответил:

— С собой, Кри. А то с кем же…

— Ты делаешь так всё чаще и чаще.

— И ты бы делала. Просто у тебя есть Дженни.

Кри покачала головой.

— Нет. Мы редко разговариваем. Надо же сосредоточиться…У тебя большой список?

— Двадцать пять фамилий. А этот, — он кивнул на открытую страницу, — двадцать шестой…Ох, господи, опять!

Страницы книги словно расшевелил невидимый ветер. Страшный том резко захлопнулся, будто дверца мышеловки, потом открылся — в самом конце, где фосфорически светились два новых листа, начинающиеся именами:

— Слушай, Кри, — задумчиво сказал Аксель, разглядывая новое поступление, — знаешь, кого я часто-часто вспоминал весь день?

— Кого? — тяжело вздохнув и явно не горя желанием услышать ответ, спросила она. В последний момент Аксель пожалел её и не стал говорить: «Семь Смертей. Зачем мы только им помешали?»

— Штроя, конечно…Кого же ещё? — отвёл он глаза. — И вообще, хватит на сегодня. Вот-вот Титир вернётся, а у тебя сколько фамилий?

— Семнадцать…

— Маловато, — ляпнул Аксель и тут же увидел, как глаза Кри вновь наполняются слезами. — Ох, прости…Я совсем одурел от всего этого. У тебя в семнадцать раз больше, чем нужно! А у Дженни?

— Двадцать две, — сухо ответила сама Дженни, подходя к ним.

— Стало быть, ещё два таких денёчка — и у нас будут двести кандидатов в Белые Маски… — фыркнул Аксель. — А без твоих выкладок, Дженни, была бы тысяча. Нет, дорогие девочки, так дело не пойдёт. Или господин Титир шутит, или пусть поможет нам по-настоящему!

— Он не шутит, — бросила Дженни. — Ни он, ни, тем более, этот ваш Франадем-Меданарф. Особенно самый последний…Ты, Акси, презираешь тех, кто смотрит бандитские фильмы, но они — и я уже говорила тебе это, — всё-таки кое-чему учат. Думаешь, — кивнула она на стеллаж со стоящими вкривь и вкось томами, — у кого-то проснулась совесть? Держи карман! Им просто нужно отнять у Штроя защиту, и Меданарф даже готов рискнуть ещё одним хорошим агентом… тем более, явно не последним. Но одна гримаса того же самого Штроя, — что при этом, мол, не соблюдён престиж духов перед какими-то человечками, — стоит дороже всех несчастных детей и всего остального населения Земли впридачу! Мы должны сделать за них грязную работу, а пачкать собственные коготки никто не будет…

— Грязную? — задумчиво протянул Аксель. — Ты всё очень правильно говоришь, Дженни, но вот в чём штука… Мой папа всегда советует: хочешь кого-то понять — ставь себя на его место. И Отто так же поступает…

— Крёстный отец тоже так считал, — кивнула Дженни.

— Да плевать я хотел, что он считал, твой Крёстный отец! — рявкнул Аксель, побагровев не хуже, чем Титир нынче утром, и трахнув кулаком по столу. — Я о настоящих людях говорю! А ты моего отца с каким-то бандитом равняешь…Хватит игрушек! Ладно, для нас нет ничего грязнее, чем похищение детей, но для духов-то это самое обычное дело. Для Штроя, для Франадема…А для Титира — нет! Он другой. Ему всё это отвратительно, может, ещё побольше, чем нам! Но он не хочет унижать перед людьми свой народ. Потому что это ЕГО народ. И он знает ему цену. Я не могу его судить…