Крымские вести вскоре подтвердились. Только дошли — с обычной медлительностью — грамоты Менгли-Гирея к его величеству королю Казимиру в Литву, где он находился с семьей и двором, как в русской степи поднялся сполох и пожарная гарь.

Войско Мамака перешло Днепр и, помедлив недолго у порога Европы, разделилось на три потока: два из них обрушились на Польшу, третий молниеносно грянул в Молдавию. Отряды, вступившие в пределы польской республики, и стерли с лица земли села от Каменца до Житомира, Ружмира и Владимира, а в Подолии — Волынь. Погрузив возы хлебом, собрав бесчисленные стада, они угнали плетьми в неволю до десяти тысяч рабов.

Ужас — в образе взлохмаченного призрака с выкатившимися глазами пронесся по Польше. Ветер гнал на запад чадную гарь пожарищ. Спасались немногие: с перекошенными лицами, увечные, бежали по дорогам, болтая култышками. Повсюду лежали убитые: дети, женщины, старики, непригодные к рабству. В городах внутренности торговцев ожерельями висели на рогатках и на тыне вдоль защитных рвов. Тем же порядком черные мамаковы всадники переправились через Днестр в нескольких местах и пустились зорить села до самого Прута. Иные, отыскав Днестровские броды, перевезли на этот берег большеколесные кибитки для награбленного золота и серебра. Из Кэушенской долины мурзы налетели на Лэпушненскую землю. Другие направились к Ботошанам и Сучаве. Однако тут не было привольных равнин и пышных строений Подолии и Литвы. Леса, холмы, овражистые суходолы то и дело стесняли узкие проходы. Земцы истошно голосили по всем оврагам да рытвинам, зажигали маячные огни, затем, покалывая рогатинами быков и буйволов, стегая арапниками коней, скрывались в чащобы. Татары бросали в дома куски горящей пакли, сжигали села дотла. Любого жителя, схваченного вне дома, сажали на копья, дабы устрашить остальных и приостановить повальное бегство. Обнаружив на полянах таборы беглецов, степняки окружали их огненным кольцом и сжигали — пусть запах горелого жира повсюду несется предостерегающей вестью. Цепи конников скакали по гребням холмов, неся на копьях младенцев. Пошел слух, будто они жарят и едят их; на самом деле, этим они повелевали жителям покориться, отдать свое достояние и ради спасения жизни пойти добровольно в рабство.

Однако неуспели стать яртаулы вечерним станом на берегу Прута, как сзади докатились тревожные вести. Хотя Мамак-хан стоял с отдохнувшим войском на Днестре за Могилевом, прикрывая свои грабительские отряды и допрашивая гонцов, прутские мурзы поняли, что в землях между ними и Мамаком творится неладное. Молдавия не была брошена на произвол судьбы. Правы были бывалые воины, сторонившиеся лесов: в них всегда таится угроза. Со стороны Сорок и Белгорода показались воители, не ведавшие страха. Они стояли стеной и рубились отчаянно или мгновенно исчезали в чащах и появлялись с другой стороны. Потом они начали охоту за кибитками с полоном, подсекая коней и разбивая колеса. Возвратные пути и суходолы были отрезаны.

Получив подобные вести, главные мурзы кинули лучших гонцов с приказом поворотить яртаулы к стану Мамака. На второй день степняки поспешили к Днестровским бродам, бережно отвозя добычу долиной Рэута. Отряды, защищавшие ее, охватили с двух сторон пустынные холмы и долины вплоть до третьего холма. В середине шло основное войско. Тогда-то и настиг их Штефан-Воевода. Полки его, заранее расставленные в самых удобных местах, оттеснили татар к Липницким дубравам. Отрезав выходы к Днестру, войско Штефана охватило их словно широким неводом. Лишь немногим отважным батырам удалось спастись. Остальные, притомленные трудами и дорогой, полегли в собственной крови. Всю вторую половину дня 20 августа секли их молдаване.

Страшная то была весть для Мамака. Хан бесновался, охваченный гневом и горечью, грозя Молдавии саблей. Немногие воители, которым удалось спастись, поведали ему о гибели тех, кто не смог переправиться через проклятую Днестровскую воду. Сперва были посечены вспомогательные отряды и отбиты вереницы телег с ясырем и рабами. Его светлость Сион-Сиди Ахмед, брат всемогущего хана, попал в полон. Хуже того: проклятый Сучавский гяур осмелился повергнуть к ногам своим самого Емина-Сиди Мамака, сына повелителя мира и царя царей.

— Пусть немедля воссядут на коней тайные мурзы мои и едут за сыном, повелел хан, брызгая в бешенстве слюной. — Пусть едут сто грозных послов к тому нечестивцу и поведают ему, что мы разгневались; да убоится он тяжести нашей руки: камня на камне не останется в проклятой земле его, и быть его голове там, где теперь ноги. Передайте ему это наше повеление и привезите обратно сына. А когда вернет он нам наследника, тогда мы и решим, можем ли смилостивиться и простить гяуру дерзость.

На второй день мамаковы послы были в стане Штефана. Держали они себя надменно, как и подобает бесстрашным батырам. Штефан дозволил им стать в пяти шагах от белого своего скакуна. Он был в кольчуге и железном островерхом шлеме. Ратники его собирали кладь, хоронили убитых, отбирали пленников. Когда мамаково посольство остановилось перед князем, все побросали свои дела.

— Пусть послы скажут, кто они и что им надобно, — повелел воевода.

Татаре громогласно объявили, кто они и чего им надобно. Никто и ничто на свете не страшит монгольскую рать. Все князья должны склониться перед ее мощью.

— Стало быть, вельможи Мамаковы желают вызволить ханского брата?

— Верно, государь.

— И еще ханского сына?

— И его, государь.

— А за казни и разорение вотчины моей не желают получить положенной кары?

— Нет. Это их ратное право еще со времен Батыя.

— Стало быть, они вправе рубить моих людей, рассекать утробы женщин, жарить на копьях детей, запрягать в ярмо рабов и гнать их плетьми до самой Волги?

— Вправе. Гяуры должны покориться владыке мира.

— А меня тут, — отвечал с мимолетной улыбкой воевода, — встретили жены полоненных мужей и матери погубленных младенцев. И, преклонив колена, громко вопили и страшным проклятием грозились, когда не воздам разбойникам по справедливости. Так вот мой ответ Мамак-хану. Сиона-Сиди Ахмеда не казню, ибо он ему брат: придержу его при себе, когда-нибудь, может быть, пойдет он на самого Мамака и отнимет у него престол и жен, а может, и жизнь. Уж мне-то ведомо, на что способны братья. А Мамака-молодого велю казнить за погубленных младенцев Молдавии. И вы, послы, говорившие тут столь дерзостно, сложите сей же час головушки, дабы другим не повадно было. Одному старейшему оставляю жизпь. И глаза — дабы увидел все, и язык, дабы поведал о том своему господину. Отрезать ему только уши, в назидание другим: не все, что говорит Мамак, святая правда; и нос, дабы не слишком задирал его, являясь перед нами. Мудро взвесив нрав молдаван и сынов чингисовых, князь поручил оргеевским и сорокским крестьянам свершить задуманную казнь. Привязав длинными канатами Еминек-Сиди Мамака за руки и за ноги к четырем коням, всадники поскакали в разные стороны и разорвали его на куски. А 99 послов проткнули 99 кленовыми кольями, срубленными тут же в дубраве. Княжеское войско стояло ровной стеной с обеих сторон. Пуще всех злорадствовали те самые женки, что грозились проклятием; столпившись в стороне и полуобернувшись, они следили украдкой за казнью.

А потом, пожаловав пыркэлабом своего боярина Гангура, господарь повелел ему заложить без промедления каменную крепость с земляными раскатами у Оргеева на Днестре, где кончаются кодры, дабы укрепить рубеж в сторону Дикого поля. И быть крепости готовой к осени, для чего выйти на ее строительство поочередно жителям трех волостей; а к Дмитриеву дню стать там господаревой страже. И еще прибавить ратников в Сорокской и Тигинской крепостях. И отпустить сотого посла Мамака с отрезанным носом и ушами, пускай свободно идет к хану своему.

Шестнадцать дней стояли гонцы Штефана у Днепра, после ухода мамаковых орд в пустыню, выжидая, не поворотят ли они обратно. К степному дурнопьяну стали приставать паутинки — то был знак, что в безлюдных просторах воцарился покой. В первую неделю нового 70 года, сентября месяца в третий день, распорядился Штефан освятить Путненский монастырь во славу пречистой девы, матери господа нашего Иисуса Христа. Со всей молдавской земли сзывали людей в угорье на великий праздник поминовения усопших и возблагодарения всевышнего за дарованные победы. Три года строился храм, 4 июня 1466 года князь собственноручно ударил молотом по первой каменной плите. Знатный Фряжский зодчий Антонио, владевший тайной кладки сводов, приложил немало старания и искусства. В срок явились и афонские иконописцы. Церковную утварь и ризы изготовили хваленые Кафинские мастера. Ко дню освящения прислали они господарю вдобавок прямой меч с крестообразной рукоятью, усыпанной алмазами и рубинами.